Наконец развод получен, и мы снимаем квартиру на улице Тартинисвай, рядом с Лизе и Оле и матерью Эббе. Сюдхавнен сидит в конце длинной Энгхавевай словно ноготь на пальце. Этот район еще называют «музыкальным городком», потому что там все улицы названы в честь композиторов. Дома невысокие, перед большинством из них — маленький сад с травой и деревьями. Между последним переулком и пустырем — свалка, при определенном направлении ветра квартиры наполняются такой вонью, что невозможно открыть окна. Напротив здания, где живут Лизе и Оле, на Вагнерсвай стоят летние домики с садовым участками, многие заняты круглый год. Одна из жительниц такого домика убирается у Лизе, в обмен та по субботам берет ее пятерых детей к себе и трет и скребет их так, что весь дом наполняется затяжным детским воем. Это Лизе делает как само собой разумеющееся, чем сильно напоминает Надю. Надя съехалась с каким-то моряком, коммунистом, и теперь от нее можно услышать только коммунистические высказывания, хотя во времена Пита она придерживалась очень даже правых взглядов. О подобных вещах я узнаю от Эббе, потому что сама перестала гулять по вечерам из-за беременности — к восьми часам вечера просто валюсь с ног.
У нас квартира-полуторка, и полкомнаты занимает двуспальная кровать — она досталась нам от матери Эббе. В другой комнате стоит письменный стол его отца, подержанный обеденный стол, четыре стула с прямой спинкой, полученные от Лизе, и у одной из стен — диван. Он застелен коричневым покрывалом, и в момент вдохновения Эббе вешает другое коричневое покрывало на стену над ним. Лизе отдает ему кусок красного фетра, из которого он вырезает сердечко. Эббе приклеивает его на покрывало на стене и отходит в сторону, чтобы полюбоваться своим произведением. В нашем доме, произносит он с гордостью, не будет ни одной пьянки. Из уважения к его матери сюда мы не переедем до свадьбы. Иначе наши грехи покажутся ей слишком явными.
Мы женимся в начале августа. В ратушу отправляемся на велосипедах, держась за руки. Приезжаем слишком рано и заходим в ресторан «Фраскати» выпить кофе. Я рассматриваю лицо Эббе и нахожу в нем нечто нежное и невинное, нечто беззащитное — настолько, что хочется его оберегать. Неожиданно я произношу: какая же у тебя длинная верхняя губа. Ничего плохого я в виду не имею, но он задиристо смотрит на меня и отвечает: не длиннее твоей. Моя — вовсе не длинная, говорю я обиженно, а вот твоя растянулась почти во всё лицо. Он краснеет от злости. Не придирайся к моей внешности, в гимназии девушки сходили по мне с ума. Лизе взяла Оле только потому, что я не захотел ее брать. Ну ты и заносчивый, произношу я раздраженно, и в голове мелькает мысль: мы ссоримся, раньше этого никогда с нами не случалось. Эббе молча расплачивается с официантом. Пиджак длинноват в рукавах: костюм он одолжил у брата. На встречи «Фонарного кружка» одеваются плохо не только из бедности, но и потому, что франтовство воспринимается как смехотворная нелепость. Эббе проводит указательным пальцем по накрахмаленному воротничку, тоже великоватому, и размашисто шагает вперед. До ратуши мы идем в полном безмолвии, и вдруг он останавливается и движением головы отбрасывает волосы назад. Если ты не возьмешь, угрожающе произносит он, свои слова о верхней губе обратно, я на тебе не женюсь. Я хохочу. Нет, отвечаю я, это так по-ребячески. Мы серьезно станем врагами из-за спора, чья губа длиннее? Пусть будет моя. Я натягиваю верхнюю губу на нижнюю и таращу глаза, чтобы ее увидеть. Длиной в километр, говорю я, ну прекращай уже. Мы всё равно поженимся.
