«Посмотрим», — глядя исподлобья, прохрипела Павкова.
Через всю страну набитый женами врагов народа поезд двинулся в лагерь. Женщины рассказывали друг другу истории своих допросов, и Татьяна Алексеевна не открывала глаз. Самым страшным в пути оказались остановки. Когда поезд в очередной раз сбавлял ход, ей казалось, что она вот-вот закричит. Неделю, вторую она мечтала только о том, чтобы поезд наконец дополз до точки. На двадцатый день пути всякая смерть казалась избавлением. Она сидела, прижавшись к деревянной стене, и шептала строчки Барто:
Дом стоял на этом месте…
Он пропал с жильцами вместе…
Где высокий серый дом?
У меня там мама в нем!
Постовой ответил Семе: —
Вы мешали на пути,
Вас решили в вашем доме
В переулок отвезти…
Мы все время, Сема, едем,
Едем десять дней подряд…
Тихо едут стены эти,
И не бьются зеркала…
По приезде их поставили у обрыва. Несколько женщин начали кричать и падать в яму еще до выстрелов. Татьяна Алексеевна молчала.
— Поразительно, — подумала я, — в ком-то еще остался страх смерти. Если бы в тот момент мне предложили пулю, я бы с удовольствием приняла ее… точь-в-точь пилюлю итальянского врача много лет назад… Неужели это я когда-то плакала из-за соплей?
После месяца в вагоне ей было абсолютно все равно, на нары или в могилу.
— К тому же я ненавидела себя. Я не могла простить себе срыва, который произошел со мной в тюрьме. Мой муж сидел в лагере, дочь мою забрали в детский дом, а я думала только о себе. Стоя перед обрывом, я не боялась смерти. Я готова была умереть, но не от усталости даже, а от стыда.
К сожалению, выстрела не случилось. Мы простояли полчаса, и нас погнали дальше. Оказалось, что такие здесь шутки. Всех вновь прибывших встречали подобным спектаклем. Вы же знаете — в Советском Союзе очень любили театр… особенно анатомический.
На территории лагеря их поставили по обе стороны песчаной дороги. Когда все наконец выстроились, повисла гробовая тишина — между женщинами пошли конвоиры. Словно покупатели в большом продовольственном магазине, они ринулись рыскать между рядами.
— Кажется, впервые за тридцать с лишним лет я радовалась тому, что некрасива. Я понимала, что по собственной воле мало кто захочет меня. Все это напоминало пробы на киностудии или бал-маскарад. Женщины стояли в одежде, в которой их арестовали: одни в пиджаках поверх ночнушек, другие в разодранных вечерних платьях. Я помню, что когда рассказывала эту историю Ядвиге, подруга вдруг остановила меня.
