Когда внесли большущую запеченную рыбу, обложенную рубленой зеленью и ядрышками граната, я даже обрадовался. Наконец-то увидел хоть что-то знакомое и могу понять, что буду кушать!
– Ого! Какая здоровущая! – воскликнул я.
Слуги переглянулись и расхохотались. Булгуня тоже не выдержал и заулыбался. Увидев мое недоумение, он торопливо пояснил:
– Ты только не обижайся. Просто у нас, в Конутопе, такую мелочь разве что бедняк стал бы есть. Наших карпов – вот таких, – и Булгуня размахнул руками в стороны, – мы кормим зерном. А потом продаем в Империю.
– А осетры? – ревниво заметил один из слуг, пододвигая блюдо к Булгуне поближе.
– Осетры у нас – как бревна! Таких не сразу и изловишь, столько сетей порвет! – гордо махнул ножом с наколотым грибом Булгуня. – Эх, Оли, надо тебе летом ко мне в гости приехать!
– С Кайхуром вместе, – закивали слуги, сложив руки на животах.
– Сказал же: подумаю! – Я отвалился от стола. – А я вот у себя в имении собираюсь пруды выкопать. Надо бы туда карпов запустить…
– Так я отцу напишу – он тебе мигом мастеров-рыбоводов пришлет, – с набитым ртом ответил приятель. – С мальками вместе.
Вот обжора, все молотит и молотит! Я так объелся, что аж дышать тяжело. А Булгуня уплетает за обе щеки и про свой край болотный разговор ведет.
«Ладно хоть Хранители успели перед моим отъездом запрет на рыбоедение отменить. А то хорош бы я был гусь! Впрочем, – я покосился на запеченную с черносливом птицу, – гусь и вправду был что надо».
До дому мы с Кайхуром еле-еле доплелись. Перед расставанием условились, что толстяк придет утром на тренировку – заодно и разогреем его перед поединком с Прилипалой. Щенок налопался так, что брюхо у него раздулось и касалось высокой травы. Как бы заворот кишок не приключился у пса!
Пелеп сидел один, в темноте, не зажигая света. Он покосился и спросил:
– Что, вкусно у друга кормят?
– Безумно вкусно, – пробормотал я, преодолевая комнату. Я добрался до своей кровати и рухнул. Мысль о том, что надо бы предупредить Остаха с братьями о возможной опасности, исходящей от ловких подземных воинов, мелькнула и погасла. Через миг я уже спал. Кайхур улегся на бок, вытащив язык, и посапывал рядом, под рукой.
Барат
– Что с ночной тропой «добрых» приключилось? Почему выход к дому Кривого завален? – требовательно спросил Остах.
– Не знаю, – пожал плечами Заяц. – Не ходим мы теперь под землю, Рыбак. Баста.
Заяц Барату не понравился. Мутный он какой-то, скользкий. И люди у него не те. Вроде и крепкие ребята. И глаза не прячут. Но не воины. Верно брат сказал: «Хлипковаты для наших гор». Одно радовало – городские слушались Зайца, как отца родного. Разве что в рот не заглядывали. А Заяц перед Остахом на полусогнутых ходит. Но за такими, как он, глаз да глаз нужен – воткнет в спину кинжал и не моргнет.
