- Спи, мой хороший… - шепнули розовые детские губы.
«Вот и бред», - решил Корион перед тем, как провалиться в сон.
Перед ним разверзлась бездна. Ни видений, ни грёз – ничего. Пустота ломала, выворачивала, насилуя каждую пору, шептала многоголосьем прошедших жизней: «Всего лишь ещё одна ступенька. Тебя нет и на самом деле не было». Корион захлебывался, тонул, теряя себя кусочек за кусочком. Он то плыл брахманом по священным водам Ганга, то шёл по жаркой Тарквинии царственным лукумоном, то любовался красотой гладких мраморных колонн в Афинах, и людская толпа с восторгом внимала его чудесам. «Сейчас мы свободны, но так будет не всегда, - говорил Владыка, хмурясь. - Людей становится всё больше и больше. Однажды они сметут нас. Нужно уходить».
Да, он помнил, как обугливалась его кожа и едкий дым от собственной палёной плоти забивал горло, а толпа радовалась его мучениям. А ведь он всего лишь говорил, что Земля круглая. Люди – жалкие приматы, ушедшие от своих диких предков совсем недалеко. Их пинками гонят в прогресс, им тысячелетиями талдычат об одном и том же, а они так и норовят всё извратить и улечься на алтарь из стародавних выдумок, упиваясь своим невежеством. Лишь немногие души способны раскрыть глаза и совершить рывок. И где-то среди них одна-единственная душа, потерянная, любимая, принёсшая столько счастья и столько боли… Что с ней совершили люди? Как ей пришлось измениться?
Пустота разъедала его. Он выныривал. Каждый раз в краткий миг прояснения рядом оказывался кудрявый эльтёныш с глазами человеческого друида. Истинный целитель. Он лечил и кормил его, раз за разом повторяя своё имя. Иногда Седьмой вспоминал его, иногда нет. Иногда даже не получалось поговорить - Седьмой путался в языках и датах. Целитель не входил в его клан, не переплетал с ним волос, не ложился в постель, но Седьмому было хорошо в слиянии с ним, как может быть хорошо только в объятьях близкого круга. Он слушался, читая целителя по жестам, изгибам бровей и взглядам. Жаль, война с пустотой отнимала все силы. Седьмой определённо знал его. И жалел.
Вечность спустя из пустоты его позвали иначе.
- Проснись, родной мой… - позвал его бархатный голос.
Седьмой вынырнул из войны с римскими захватчиками, услышал, как трещит огонь в камине, как негромко переговариваются где-то наверху, почувствовал прикосновение широкой холёной руки и открыл глаза, чтобы утонуть в родной синеве. И пусть рыжие локоны и широкие мужские плечи совсем не стыковались с воспоминаниями, но осторожное прикосновение силы, её неповторимый привкус перепутать было невозможно ни с чьим другим. Ведь он только что держал опустевшее изуродованное тело своей жены, задыхаясь от боли.
