Одно я знаю точно: весной 1914 года господин граф вдруг сказал мне: «Я в скором времени уеду. М-м… на Маврикий (при этом он испытующе посмотрел на меня), и я желал бы, чтобы ты перешел в услужение к моему другу, магистру Петеру Виртцигу из Вернштейна-на-Инне. Ты меня понял, Густав? Возражений я не потерплю».
Я молча поклонился.
Одним прекрасным утром, без всяких сборов и приготовлений, господин граф покинул замок. Я заключил это из того, что в замке его больше не видел, а вместо него в кровати под балдахином, где обыкновенно почивал господин граф, лежал какой-то незнакомый человек.
Это и был, как мне потом сказали в Вернштейне, господин магистр Петер Виртциг.
Прибыв во владения господина магистра, откуда, глянув вниз, можно было глубоко в ущелье видеть пенистые воды Инна, я тут же вознамерился распаковать привезенные сундуки и чемоданы, извлечь их содержимое и распределить все это по шкафам и сундукам.
И вот я как раз взял в руки в высшей степени удивительную старинную лампу, корпус которой был выполнен в форме прозрачного японского божка с подогнутыми под себя ногами (голова у него была в виде шара из матового стекла), внутри же находилась змея, шевелившаяся с помощью часового механизма, и подавала фитиль из разинутой пасти, — и я только хотел было поставить эту лампу в высокий готический шкаф и открыл его для указанной надобности, — как, к своему немалому ужасу, увидел внутри висящий и покачивающийся труп господина доктора Хазельмайера.
От испуга я чуть было не уронил лампу, но, к счастью, вовремя понял, что это были только лишь платье и цилиндр господина доктора, они-то и создали в моем воображении его образ.
Так или иначе, но это приключение произвело на меня глубокое впечатление и оставило после себя предчувствие чего-то угрожающего, жуткого, и я никак не мог от него избавиться, хотя последующие месяцы, собственно говоря, ничего волнующего с собою не принесли.
Господин магистр Виртциг был со мною всегда ровен, благожелателен и приветлив, но во многих отношениях он слишком сильно напоминал господина доктора Хазельмайера, и поэтому история со шкафом неизменно всякий раз приходила мне в голову, как только я его видел. Лицо его было абсолютно круглым, точно как и у господина доктора, но только оно было весьма и весьма темным, почти как у негра, ибо он в течение уже многих лет страдал от неизлечимого осложнения после изнурительной болезни желчного пузыря — от чернотки. Если стоять в нескольких шагах от него, а в комнате не очень светло, то часто черты лица его были вовсе неразличимы, а его узенькая, шириной едва ли с палец, серебристо-седая бородка, которая шла у него от подбородка до ушей, как бы отрывалась от его лица и казалась матово сияющим жутким излучением.
