говорящим и
о нем. Говорить – даже вопросительно – это уже значит отвечать, и каждая филология – филология ответа. Однако поскольку ответ филологии обращен к другому языку – и
in extremis к чему-то иному, нежели язык, – и поскольку ей в этом Другом противопоставлена альтернативная или противонаправленная филология, то ее ответ, хоть он и движим
филией, всегда должен быть одновременно и полемическим анти-словом, противо-словом, стремящимся усугубить разнообразие языков и филологий и вместе с тем добиться их единения.
Схема филологии как трансцендентально-критической соотнесенности с собой, намеченная Шлегелем, хоть и крайне формальна, но зато именно поэтому ее можно без натяжек причислить к занятиям, относимым к филологии как ремеслу: к текстологии и критике дошедших до нас текстов; к созданию корпуса сочинений и их толкованию и комментированию. В этих занятиях критикой текста и герменевтикой способность языка к дифференцированной разметке воздействует на проявления другой его способности – к повторению и комбинированию или синтезу разметок, и так в прозаической практике изображается процесс самоаффицирования языкового корпуса, когда однажды сказанному и по-новому повторенному всякий раз заново дается слово. Но в то время как критика текста с ее практиками исправления и истолкования заботится о фиксации правильного (или более правильного) текста и о восстановлении сказанного, то Шлегелю с его понятием филологии важны не состав, состояние или содержание, а движение, в каковом возникает само состояние: ему важен аффект говорения, где только и происходят тексты, и тот движущий мотив говорения, которым и является сама филология как «логический аффект». Ему важен язык не как система, а как процесс, и еще более – как то, что обусловливает его и им движет: перманентная авто-сецессия речи. Тогда как критико-герменевтическая конструкция текста сосредоточена на циклическом возвращении к первичной или аутентичной форме, Шлегелева филология аффекта – на движении внутрь цикла и из него. «Полноценная полемика, – пишет он, характеризуя таким образом ключевой элемент всякой филологической практики, – должна пародировать все стили, крушить все углы, перерезать все линии, разрывать все циклы, выкалывать все точки, вскрывать все раны, обнаруживать все ушибы и слабые места»[77]. Все линии, все циклы, все точки – а значит, вся геометрия, помещающая язык в исчислимые границы, вся логометрия, которая фиксирует его в определенных фигурах последовательности, возвращения в себя, застывания в одном определенном образе, – должны быть «сокрушены, перерезаны, разорваны, выколоты, вскрыты, обнаружены» аутополемикой языка, которой занята филология; одним словом, они все должны быть «спародированы». Значит, эти линии, циклы и точки существуют – ни одна филология не может отрицать их фактичность, поскольку это факты не просто языка вообще, но и проводящего границы между собой и другим и тем самым самоопределяющегося филологического самоаффицирования, в котором вновь и вновь зарождается язык. Потому в любой филологической работе неизбежно внимание к этим фигурам – как к геометрическим, так и к их союзникам, фигурам риторическим, и, сверх того, она должна сама стать линейно-синтетической, реконструктивно-циклической практикой геометризации языка, проводящей различения с помощью демаркационных точек. Однако процесс ее производства не может застыть в фигурах, ею производимых и перепроизводимых, он должен продолжиться в уже однажды сработанных предметах, и определяющий и ограничивающий аффект должен у своих пределов стать аффектом разрушения и подрыва, то есть раскрытия однажды установленных исторических границ языка. Филология как полемика продолжает процесс формирования языка и гиперболически выходит за пределы всякого однажды достигнутого
