или
ti), но не способен пройти весь путь в направлении к цели и уловить искомое. Подобно тому как сам предмет, провоцирующий вопрос, настойчив и недоступен, так же и вопрос, поддающийся на провокацию предмета, – настойчивая, довольно часто бесцеремонная и тем не менее приостановленная попытка сближения с тем, к чему он обращен. В этой внутренней раздвоенности вопроса ничего не меняется, если предмет, к которому он обращен, не просто вещное, а языковое построение (например, фраза) или языковой институт (договоренность, закон, сложное соотношение сообщений, общество или «культура»); ничего не меняется в двояком движении вопроса и тогда, когда он обращен к таким институтам, которые и сами заняты анализом языка (например, к филологии или философии), а потому – и анализом упомянутого вопроса. Вопрос и предмет в таких случаях находятся в сбалансированном положении
face-à-face, которым поддерживается и их взаимосвязь, и дистанция между ними.
Эта дистанция пропадет и равновесию между настойчивостью с обеих сторон придет конец, если вопрос и само вопрошание поставить под вопрос. Вопрошающий может отвернуться от са́мой назойливой или настойчивой вещи, перестать задавать вопросы, успокоиться на том, что он полагает знакомым и надежным, но отвернуться не выйдет, если вопрос обращен к самому же вопрошающему; тогда он затягивает в свою воронку весь внешний материал вместе с материалом, из которого возник, и самого вопрошающего. Если какое-либо ощущение, слово, институт или дискурсивная схема становятся непривычными и одновременно назойливыми, изумление и удивление, которые они вызывают и которые требуется умерить или устранить посредством вопрошания, дают гарантию устойчивости до тех пор, пока они принимают форму целенаправленного изучения загадочного феномена – query, quest, inquisitio[59] или исследования. Пока поиск сам не становится предметом поиска, пока вопрос не ставится под вопрос, они создают хотя бы подобие стабильности, в которой поиск становится устойчивой формой, а вопрос – надежной дорогой, методом и процессом. Вопрос «кто или что это?», вопрос о структуре или существе чего-либо может свидетельствовать о сколь угодно сильном беспокойстве, но всегда оказывается также и оборонительным жестом, которым сама форма вопроса пытается себя защитить. Если же проблемой становится не только феномен, но и подход к нему, управляемый вопросом, то уже не только «кто» или «что», но и любой возможный вопрос, в том числе вопрос об основании, цели, смысле, значении, форме, а вместе с тем и «почему», «зачем» и «как», и даже сама форма вопроса оказываются под вопросом – и тогда даже та минимальная уверенность, которая состоит в удивлении и поиске, оказывается сотрясена. В этой катастрофе вопрошания – а она всегда также и катастрофа языкового высказывания в вопросе, и катастрофа языка вообще – незнакомой и настойчивой становится уже не какая-либо внешняя вещь, а сама форма вопроса, провоцирующая теперь на вопросы к себе же самой. Этой самопровокации вопрошания соответствует, однако, препятствие, которое она чинит себе же; поскольку в той же степени, в какой она становится в своей настойчивости неминуемой, будучи незнакомой, она по-прежнему ускользает от себя самой. Вопрос о вопросе, с его своеобразной структурой самопровокации, состоящей в том, чтобы быть спровоцированным чужой или ставшей чуждой самостью, и с соответствующей ей структурой самозащиты или самосохранения, состоящей в обороне от иного или переин
