– Хозяин, вы устали! Ложитесь; обсудим все завтра. И вообще – стоит ли бередить раны? Сейчас – явно не время…
– Да, я знаю… Но все же. Я хотел бы услышать твой голос. Мнение друга.
– Хорошо, будь по-вашему! Я попробую объяснить… В имени – сакральный смысл; это не звук, а воплощение образа, абсолюта. Nomen est omen[29]. И если вас зовут Настоатом – значит, на то есть основания. Но я бы не торопился – все течет и меняется. Даже мне порой бывает трудно понять, что ожидает нас впереди. По крайней мере, с полной уверенностью. А без этого знания – не ответить на ваши вопросы. Ход предстоящих событий все скажет лучше меня.
Я ощущаю обжигающее дыхание Ламассу на своей загрубевшей, подобно панцирю, коже. Он лижет мне руки, лицо, губы. Я и не заметил, как он оказался совсем рядом. Горькие слезы текут по щекам.
– Не плачьте, Хозяин – все впереди! Помните: имя, подлинное или мнимое, не есть нечто вечное, неизменное – оно даруется другими, но зависит только от вас. Время еще есть, оно не упущено. Слушайте только себя! Ну и моих советов, конечно! Но довольно об этом – вы должны отдохнуть. Доброй ночи, Хозяин! Сегодня она будет темной – и не только для вас…
Замок укрыт белым саваном снега. Озябший, он смотрит на меня сверху вниз. Кутаясь в плед из ночных сновидений, готовится рассказать красивую сказку. Настоат, послушай ее – она тебе пригодится… А может, это вовсе не сказка.
Слушай – и засыпай.
Великий альгвасил открывает свою книгу – в ней записано все от начала времен…
Глава VIII
Sic transit gloria mundi[30]
Великий альгвасил открывает свою книгу – в ней записано все от начала времен. Про себя он истово клянет злосчастную участь – и действительно, не повезло: именно ему поручено сегодня вести протокол. А день обещает быть долгим. Но пока еще рано – те двое, от кого зависят жизнь и судьба Вечного Города, по-прежнему стоят на балконе.
Сегодня мне, кажется, немного получше, но тело по-прежнему ноет – хотя и не так, как вчера, когда боль словно разрывала меня на куски. Не знаю, как пережил эту ночь – она была темной… Мир отторгает меня; выталкивает то, что серые люди зовут бессмертной душою. Подобное словоблудие мне претит, оно отвратительно: речь сия – признак слабых и ничтожных умов. Но стоит ли отрицать неизбежное? Правда всегда останется правдой – даже будучи выражена столь косно и опрометчиво: сознание мое гаснет – и это священная истина.
Плоть вопиет, что час мой все ближе… Теперь уже счет идет не на столетия и годы – нет! На дни и недели, самое лучшее. Стану ли я чем-нибудь после, чем-то высоким иль низким – или просто обращусь в дыхание, прах, тишину, из которой я и родился?
