День был ясный, солнечный и прохладный. Низовой ветер гнал по улице сухие листья, сметал их к заплотам, в придорожные канавы; деревья жестко шуршали голыми ветками, и сквозь них просвечивала студеная синева октябрьского неба. Редкие прохожие, встречаясь, торопливо раскланивались и с любопытством, бесцеремонно разглядывали Щукина. Иной еще и остановится и смотрит вслед, заслонившись рукой от солнца. Выскочила собака, лохматая, в репьях, потявкала визгливо — и в подворотню. Шумная орава ребятишек выметнулась из закоулка, смеясь и гикая, кинулась вслед за каким-то хроменьким, жалким стариком с толстой суковатой палкой в руке. Мальчишки кричали вслед: «Эй, тютюн, копеечку надо? Возьми копеечку!..»
Старик шел, приволакивая ноги, седая, с желтоватым отливом, борода нечесаной куделью развевалась на ветру…
— Эй, тютюн, возьми копеечку!
Старик то ли был глух, не слышал, никак не реагируя на крики, то ли делал вид, что не слышит, шел и шел себе, твердо ставя суковатый батог, словно прощупывал землю. Мальчишки, осмелев, приблизились к нему, наступая на пятки, и один из них, побойчее и понахальнее, норовил дернуть старика за полу не то дряхлого просвечивающего зипуна, не то заношенной до дыр солдатской шинели…
— Тютюн, эй, тютюн, копеечку надо?
Щукин появился вовремя и пугнул ребятишек:
— А ну кыш, а то я вам сейчас… Кыш!..
Мальчишки порскнули, как воробьи, в разные стороны. Старик обернулся. И Щукин увидел его лицо, землисто-серое, почти черное, с глубоко запавшими, лихорадочно поблескивающими глазами.
— Эй, тютюн!.. — крикнули уже издалека мальчишки. Щукин погрозил им кулаком. И сказал, сочувствуя старику, но в то же время как бы и ребятишек оправдывая:
— Глупые дети, сами не ведают, что творят.
Старик усмехнулся, но промолчал. Щукин спросил, как пройти к дому Тупольского. Старик быстро и удивленно на него посмотрел:
— А вам зачем этот дом?
— Признаться, мне и не дом нужен, — ответил Щукин, — а сам Тупольской. Очень он мне нужен…
Старик смотрел на Щукина не мигая, и глаза его, глубоко запавшие, с нездоровым блеском, как бы оживали, оттаивали, влажнея. Вдруг он запрокинул голову и захохотал громко, отрывисто, в горле у него что-то булькало и клокотало, остро выпирающий кадык дергался вверх и вниз, ходил ходуном, и по землисто-серым щекам текли слезы… Плакал он или смеялся? Щукину жутко стало, неприятно смотреть на старика, должно быть, помешанного. Старик неожиданно перестал смеяться, словно обессилев, перевел дыхание и вытер кулаком глаза, проговорив тихо и зло:
