Он поднял девчонку и подтолкнул к двери. Обрадовалась, вышла нагая, как была, а он, откинувшись в постели навзничь, разглядывал древесные разводы потолка и слушал топотание босых ног на ступенях крыльца, погромыхивающее ведро и плеск воды.
Значит, только страх перед истиной удерживает здесь? Прячемся от нее трусливо в созданиях своих, мучаем себя, цели ставим, а на самом деле только ширму и строим — чтоб не увидеть, не ужаснуться. И зачем надо было так наглядно открывать мне эту истину теперь, подсунув конопатую дурочку, заманив желтым всплеском на волшебной поляне? Зачем мне знать, что все просто, как соитие с идиоткой, а никакого другого смысла нет и не было во всем, чем я жил? А может быть, такое только перед концом и открывается?
— Да, перед концом, — повторил вслух, утверждаясь в том, что иного выхода этой связи с безымянной дурочкой ему не будет.
Когда она вернулась, то вскочил, нахлобучил ей куртку на нагие плечи и бросился за мольбертом. Хотел увести ее на поляну, но опомнился. После того, что он сделал — не над ней, над собой — все было обрублено, оставлено по ту сторону жизни. Не напишет он ни ее, ни лиловые подтеки ветвей, которые она наполняла тревогой и светом. Никогда и ничего он уже не напишет, потому что нет больше в его сердце ни света, ни надежды. И тревожиться не о чем.
Он не стал размачивать кисти, а просто подошел и лег к ней.
— Вы так меня лю… лю… так, да? Значит, счастливая… тяперьча, — сказала. — А преждь рази дичары лю… и лю…
И замолчала на этом “лю” так, что он услышал ее кровь, приливающую к лицу. Она ушла от него в свой стыд, в закрытое свое, неназванное. Сидела она в постели, раскрыв доверчивую слабую грудь, проглянувшую под желтым распахом, и он снова потянулся на запах, утопил в ней лицо. Он не ошибся — то изначальное, чему она принадлежала и что так непреодолимо влекло его, источалось ее существом и забивало въевшиеся в кожу горькие запахи примятой травы и ожидания. То, что каким-то чудом ощутил он в ней там, на поляне, а как это писать — кисть бы нашла.
На случайное мгновение в нем колыхнулась жалость, он склонился и взял в ладони простодушное, изумленное своим счастьем лицо. “Бедная девочка, — подумал, — совсем звереныш. Ведь это первое ее, единственное приобщение к мужчине, а она и порадоваться не успеет”. И удивился тому, что чувствует ее близкий конец столь же ясно, как свой.
Но и мгновенное сострадание, едва вспыхнув, угасло за незримой чертой. Неожиданно грубо он сорвал куртку с послушного, знакомого уже тела и снова вошел в него, каждым толчком мстя — не безответной дурочке, а миру божьему, подложившему ее — как свое последнее откровение.
