— Это ты, — крикнул, — это же ты!
Не услышав ответа, впился взглядом в выцветшие глаза на слегка припухшем лице, не имеющем возраста, и похолодел: “Да это же идиотка. Идиотка!”
Когда неловко уже стало держать ее так, он опустил руки, но, как прикованный, не смог отодвинуться в сторону.
— Ты была там, на поляне, я тебя видел.
— Ва-ва, кава, — ответило обомлевшее существо с усилием, от которого некрасиво сморщилось бесцветное конопатое лицо.
— Зачем же убежала?
— Страха…. Сама стра… — и хрипло выкашляла случайный смех. — Не лю… не лю… акромя дичар…
— Не любит? Я люблю, я, пойдем ко мне!
— Лю… меня? Лю… лю… лю?..
— Любить, конечно, буду любить, от тебя оживает все. Ты знаешь, я кто? Художник я, знаменитый, убежал от всех, теперь рисовать тебя буду, хочешь? На той поляне, в куртке твоей желтой. Ты соглашайся, тебе хорошо будет.
— Хорошо, — ответила, — то куды… Руки, ва-ва-ру… Лапать будете? Парни не лапают, рази дичары. У них лапы-ы-ы…
И снова пугающе рассмеялась.
Он следил, как движется в улыбке ее острый рот, окружаясь легкими пузырьками слюны, и думал о том, что лицо ее он писать не станет. Только заляпанную куртку и оборванное движение, желтый всплеск. Нет, что-то еще составляло ее, что-то главное, та чуждая жизнь, которую он схватил краем сознания тогда, на поляне, приняв за посыл ветра, всколыхнувший пижму. Он не заметил, как снова обхватил ее плечи, запнувшись от прилившего желания. “Господи! — всколыхнулось в нем от испуга. — Да я с ума схожу! Ведь и подойти к такой никогда бы не решился. Что со мной?” Он склонился к ней, потянул носом, потом принял бидон из ее руки, обнял, преодолев суеверный страх, и повел в дом, плотно прижимая к себе.
— Рассказывай, — приказал. — Кто ты, как тут?
— Мне неча… Тетка блажит, за поселковыми мной стыда, — ответила она, старательно выправляясь в говоре. — К дичарам ушла. Сеть така… железна, “вольер” зовут, навес, спать можно. Не заходят туда, бояться, рази, когда берут на об… екту. Свое там, покойно… Злые, говорят, мои дичары, за то и держат, а они простые. Говорить не надо, так… Лю… лю… И я их. Боле нам некого. Молоко вот, еси кому. Очас вас лю…
Ему передалась та мука, с которой она выговорила все это, и он повторил в себе “вольер” ударяя на “о”, как она. “Так она с собаками в этом вольере живет! — догадался он. — Очас, милая, очас!”
В сенях она пыталась скинуть сапоги, но он не утерпел, схватил ее в руки, сорвал желтую куртку, пронес в дом взвизгнувшей половицей и кинул на лоскутное одеяло. Прижался к ней — и понял. Запах. Запах чужого, непреодолимо притягательного. “Дичары, — вспомнил он, — вольер”. От нее пахло ее миром, пахло животным, угрожающим. Его мутило от желания, которое запах этот поднимал в нем. Он задрал долгую холщевую рубаху и стянул странные бумазейные трусы прошлого века. Она рыжая была, по бледной ее коже разбегались рябые крапинки, которые, жадно роднясь с нею, он неотрывно целовал, спускаясь к лобку, подернутому слабо-желтыми неухоженными волосами. “Грех! — ознобом сковало его внезапно поднявшееся со дна врожденное, русское. — Великий грех дурочку обидеть!” Но и отпустило тут же. Страх уже не существовал, оставшись по ту сторону жизни — как не существовало более ни той прежней жизни, ни его в ней, — ничего, кроме обнаженного, притихшего под ним тела.
