Восставая против политики как формы, «консерватизм решения» сам стал формой для утверждения господства неолиберализма – то есть апологии индивидуализма и саморегулируемого рынка, прямо противоположной «понятию политического». Момент «решения» оказался востребован для торжества суверенитета экономики, а не для восстановления суверенитета политики. Однако это не значит, что консерватизм повсеместно снова принимает исключительно пассивные и созерцательные черты. Как и прежде, отсутствие общей доктрины делает консерватизм чрезвычайно подвижным, зависимым от национального контекста и ситуационной конъюнктуры. Усвоенная с 1980-х годов риторика «консерватизма решения» обнаруживает себя в различных актах внутренней и внешней политики, тогда как оптика «пассивного консерватизма» служит важным элементом де-политизации социальных вопросов, характерной для неолиберального общества>[52].
Либерализм жизни против дискутирующего либерализма
Если принять отношения движения/пассивности за исходные состояния политического наследия XIX века, то пассивному консерватизму, принимающему данное положение вещей как внутренне целесообразный эстетический объект, соответствует пассивный (или «дискутирующий», по определению Доносо Кортеса) либерализм. Неуклонная экспансия рынка, технологическое развитие и повсеместное утверждение конституционно- демократических принципов рассматривалось классическим либерализмом как естественное проявление постоянно рационализируемой человеческой природы. Либерализм осознавал себя в качестве простого тождества здравому смыслу, заранее предрешённому ходу событий. Борьба, которую он вёл, была направлена не против равноценных идей, а против предрассудков или утопий – то есть девиаций сознания, не вполне принадлежащих к чувственно достоверной реальности. В этой борьбе противники либерализма всегда были обречены на поражение, а он сам – на неизбежный триумф.
Однако события середины XX столетия, подъём тоталитаризма, мировая вой на и последовавшее за ними повсеместное утверждение принципов государственного регулирования рынка и «социального государства» превратили экономический либерализм в оппозиционное течение, вынужденное вести настоящую политическую борьбу. «Здравый смысл» оказывался в этой борьбе плохим фундаментом, так как он стал теперь уделом ограниченного меньшинства интеллектуалов в мире, охваченном безумием государственного интервенционизма. Австрийская экономическая школа, в этот период начавшая свой долгий путь борьбы за идеологическую гегемонию, радикально отличалась от всей предшествующей либеральной традиции своей принципиальной установкой на политическое действие. Либералы этого поколения ощущали себя настоящими рыцарями свободного рынка, который теперь был уже не синонимом природы, но добродетелью, изгнанной из падшего мира. В поиске союзников этот наступательный либерализм, неудовлетворённый существующим положением дел, обращается к консерватизму и призывает его к восстанию.
