Майринк, обладавший уникальным талантом самоанализа и самоиронии, предложил, пожалуй, самое короткое образное описание собственного произведения, представленного в аспекте времени. В одной из сцен романа он изобразил рассказчика добровольным затворником, который настолько глубоко погрузился в мучительные воспоминания и размышления, что оказался на грани безумия: «Опять прошло „время“, не знаю много ли, не следил за ним. Правда, я завел все часы, какие есть в доме, и слышу их прилежное тиканье, но все они показывают разное время, потому что я не поставил их, переведя стрелки; думаю, в моем нынешнем странном душевном состоянии лучше всего не знать, сколько мне еще осталось. День на дворе или ночь, я уже давно узнаю по тому, темно в комнате или светло, то, что я спал, понимаю, проснувшись где-нибудь в кресле или на стуле. Однако нет большой разницы между ночью и пасмурным днем, когда в немытые окна моего жилища робко тянутся солнечные лучи, света они почти не дают, но словно бледные холодные персты шарят по комнате, пробуждая к призрачному бдению бесчисленные блеклые тени».
Однако наиболее необычно размышления Майринка о собственном творчестве воплотились не в итоговом «Ангеле западного окна», а именно в «Вальпургиевой ночи». Это явление связано с фигурой актера Зрцадло, которую на протяжении значительной части романа нельзя с уверенностью отнести к какой-либо группе персонажей. Он бывает и в Верхнем, и в Нижнем Городе, с ним могут говорить и аристократы, и простолюдины. Его «срединная» позиция родственна той, которую занимал Майринк в реальной жизни, а читатель — в романной. Более того, Зрцадло еще в одном аспекте подобен читателю: он реагирует лишь на «Я» отдельных обитателей художественного мира, не выражая симпатии ни к одному из враждующих лагерей.
Впрочем, уже при первом знакомстве с этой фигурой становится очевидным, что ожидать от Зрцадло человеческих проявлений чувств — бессмысленно. Он лишь внешне обладает антропоморфными чертами. В сущности, перед нами оказывается некий облеченный в художественную форму «конструкт», вокруг которого, собственно, и вращается повествование.
На первый взгляд, поведение Зрцадло не отличается от действий обычного мима: «Он трогал и передвигал какие-то воображаемые, доступные только его взору предметы, очертания которых стали вдруг улавливать и зрители этой пантомимы, настолько выразительны и точны были движения лицедея». Лишь позже становится заметным, что актер всегда исполняет одну и ту же роль — зеркала, позволяющего обитателям литературной реальности разглядеть в нем черты их истинной сущности.
