— Сволочная страна, — повторяю и ухожу к себе выкурить сигарету.
Что-то меня не удовлетворяет в главе об Асе — Толиной первой жене в книге «Роман-воспоминание». Не вижу я ее. Нахожу Асину фотографию с семилетним Аликом. Красивое, чуть скуластое лицо, прямая спина. Залюбуешься. «Закончи, — говорю, — ее поездками на Востряковское кладбище». Там похоронены Толины родители, его сестра Рая и их общий с Асей сын Алик, умерший в 53 года. В этом случае, я считаю, можно хоть как-то дать Асин портрет. Вот как это сделал Толя:
«Ася бывает на кладбище постоянно. Я — реже. Но знаю, какой аллеей она идет к нашему участку, мимо каких могил, каких надгробий, вижу ее все еще статную фигуру, косынку на голове, вижу, как стоит, опершись на ограду, а потом не спеша принимается за работу, сметает листья, поливает цветы, ухаживает за могилами семьи, рядом с которой прошли ее молодые и зрелые годы с их печалями и невзгодами, перенесенные ею с мужеством и достоинством…»
И третья сцена: Толя мне приносит главу о Твардовском. Прежде чем печатать ее, читаю всю целиком. Прекрасная глава, особенно концовка. Беру страницу и иду к нему в кабинет. «Толечка, — говорю, — как ты замечательно сделал концовку!» — «Что именно?» — спрашивает. Читаю:
«В декабре 1971 года Твардовский умер. Был ему всего 61 год. Лежал в гробу на сцене большого зала Центрального Дома литераторов, окруженный теми, кто его затравил. Теперь они демонстрировали свою фальшивую скорбь.
Вместе с Твардовским ушла особенная эпоха русской литературы. Он был одним из самых ярких ее мучеников. Истинно народный поэт, отдал родине весь свой талант, но родина погубила его мать, отца и его самого».
Мать Твардовского была дворянка-однодворка. Жили в деревне, во время раскулачивания ее отправили в ссылку.
А отец-кузнец был в бегах. Заработает денег, привезет матери мешок муки, его уже знали, пускали за проволоку, поживет с ней, подкормит ее и снова в бега на заработки.
— Ну наконец-то похвалила, а то одно не так, другое не так… (Улыбается.)
— А ты знаешь, — говорю, — я ведь была на похоронах Твардовского. Народу — тьма. Смотрю, вдоль очереди идет Слуцкий, ищет глазами знакомых. Увидел меня, взял за руку и провел в Дом литераторов через какой-то тайный вход.
Уже в дверях бросаю Толе:
— Молодец, твоя концовка — это плач не только по литературе, но и по всем погубленным!
Вот эти три наших разговора помню, а все остальное как в тумане. Перечитываю две книги, которые Рыбаков написал в Америке, и странное дело: ни одной своей поправки не нахожу, ни одного вставленного мной слова не вижу — ни в «Прахе и пепле», завершающем «Арбатскую» трилогию, ни в «Романе-воспоминании». В чем же разгадка? Не могу понять. Может быть, на компьютере все исправляется в считанные минуты и оттого не задерживается в памяти? А ведь поправок было много, Толя даже завел специальные папки, на которых фломастером написал: «Замечания Тани».
