И вот вызывают меня наконец получать смотровой листок. Оттуда мчусь в онкологический госпиталь. Вбегаю в палату, представляю мамину радость — кровать пуста. «Ваша мама умерла ночью, — говорит врач, — мы вам звонили, но вас не было дома». Возвращаюсь в то учреждение, отдаю им смотровой листок. «Моя мама умерла, — говорю, — сегодня ночью. Но, может, это вам пригодится для следующего умирающего?»
Дома плачу, не могу остановиться. Мы даже не знаем, с чего начинать, как добываются места на кладбище. Приехала Галя, все взяла в свои руки: год назад похоронила на Ваганьковском кладбище свою маму. «Могила большая, — сказала она, — там хватит места и для твоей мамы». Так нас и называли потом на кладбище: «Девочки, у которых мамы похоронены вместе. На 16-м участке».
Хороним маму 22 февраля. Лютый холод. Я иду за гробом и совершенно отчетливо представляю, кто маму там встретит. Будто я точно все знаю, и эта мысль осушает мои слезы. Конечно, папа, конечно, мои братья, Алешина мама, бросившаяся из окна в 38-м году, мамины родители, которых я видела только на фотографиях, папин отец, папина мама, в честь которой меня назвали Татьяной, Каминский — нарком здравоохранения, друг моих родителей, он тоже был из Баку, и расстреляли его в один день с моим отцом…
Многих близких людей мне предстояло хоронить с тех пор, но такого чувства я никогда больше не испытывала, только в день маминых похорон. И еще хочу обратить ваше внимание на цифру «2». Она все время повторяется в моей жизни. Маму арестовали 12 января, похоронили 22 февраля. Мы с Женей зарегистрировали брак 20 июня, с Рыбаковым этот день выпал на 2 декабря, Винокуров умер 23 января, Рыбаков — 23 декабря. Есть в этом какая-то странная закономерность, но какая, я разгадать не могу.
Месяцев за семь-восемь до реабилитации моих родителей, когда уже стало ясно, что Женю можно брать на работу, позвонил Степан Петрович Щипачев — он был членом редколлегии журнала «Октябрь», отвечал за поэзию — и предложил Жене заведовать соответствующим отделом. Нужен был в отдел и сотрудник, кого Женя назовет, того и возьмут. Женя позвонил Володе Корнилову: «Будем работать вместе?» — «Конечно». — «Заходи, поговорим». Мне Женя сказал: «Корнилов очень способный и хорошо понимает в стихах». Володя часто приходил к нам домой, а одну зиму мы просто жили рядом, снимали литгазетовские дачи в поселке Шереметьево. Но в памяти встает ранний звонок в дверь. Открываю — Володя. Смущен, что пришел без предупреждения. Оказалось, достал для нас рукопись «Одного дня Ивана Денисовича», но не хотел по телефону ничего объяснять, решил, что рано утром наверняка застанет нас дома. Твардовский тогда еще не получил разрешения Хрущева на публикацию этой солженицынской книги, и все, кто читал ее в рукописи, думали: «Нет, никогда не увидеть ей свет. Если напечатают „Ивана Денисовича“, мы проснемся в другой стране». Такие у нас были тогда надежды.
