То, что он читал, занимало его больше всех выстрелов на свете. В книге речь шла о расщеплении атома.
Потрясенный, он еще раз посмотрел на обложку — не ошибся ли? Нет, издана книга совсем недавно, в феврале 1939 года в Париже. По крайней мере для жителя тайги это новинка.
Некий Фредерик Жолио-Кюри посвящал профанов в непостижимые, казалось бы, тайны ядерной физики, делая это в такой доступной форме, так просто, как некогда писали в «Задушевном слове» или «Ниве» об устройстве локомотива.
«Нейтрон-снаряд вызывает в массе урана первое расщепление ядра». Алсуфьев сдвинул брови, стараясь припомнить, кто такой Жолио-Кюри. Кюри?.. Муж Марии? Не может быть! Во-первых, того звали Пьер, во-вторых, он давно погиб под колесами — кажется, его лошади понесли.
Нет, этого Фредерика он никак не мог припомнить. Так же как и других ученых, чьи имена были приведены в книге.
Кроме Резерфорда, разумеется. Нельзя забыть человека, которого считаешь своим учителем. Резерфорд был великим ученым уже тогда, когда он, Павел Алсуфьев, еще сидел на школьной скамье. А Жолио-Кюри, Ферми, Андерсон, Юри, Кокрофт, Уолтон… Новые имена, новые светила. Целое созвездие: Чедвик, Ган, Штрассман, Мейтнер, Пикар, Ван де Грааф, Иваненко…
А может, это Фрол Иваненко? Он расхохотался при одной мысли, что их университетский ночной сторож, который после революции стал «товарищем комендантом», мог первый выдвинуть гипотезу протонно-нейтронного строения атомного ядра. Нет, конечно, этот Иваненко — какой-нибудь эмигрант. Во всем созвездии — один русский. Что ж, и то хорошо.
А могло быть иначе… Это было так возможно! Если бы только тогда, в восемнадцатом году, не выключали электричества и если бы не было революции…
Обоим им — старику Резерфорду в Манчестере и ему, петербуржцу Алсуфьеву, только что получившему тогда докторскую степень, — пришла мысль бомбардировать ядро азота альфа-частицами. Но на острове, которого не коснулась ни мировая, ни гражданская война, к услугам Резерфорда всегда был ток любого напряжения и вся необходимая аппаратура. А он…
Алсуфьев весь сжался: ох, эта зима семнадцатого года, зима восемнадцатого!
Когда он вспоминал те годы, в памяти прежде всего вставал холод, голод и, наконец, — Иваненко. Иваненко вырастал в символ революции, это революция глядела на него, Алсуфьева, мутными глазами Иваненко, усмехалась, как тот плосколицый комендант.
Приборы? Да, вначале было все, чего душе угодно, Папаша Алсуфьев денег сыну не жалел: умел жить с размахом, да и были средства. Хочешь, сынок, новый трансформатор для университета? Пожалуйста! Другие сыновья тянут у отцов деньги на кокоток, на карты, а ты по крайней мере — на свою лабораторию… Спектрограф нужен? Получай чек. Вакуумная установка? Получай установку!.. Но в конце концов отец стал уже полушутя укорять сына: «Атом атомом, и жертвы для науки — это я понимаю, мы оставим по себе память в нашей alma mater. Но, право, если бы ты содержал самую шикарную кокотку в Петербурге, хотя бы и Зорскую, это стоило бы мне дешевле, чем твои вакуумные установки…» А когда началась революция и фамильные драгоценности пришлось обменивать на дрова, на муку, папа Алсуфьев решительно встал на дыбы: «Хватит! Пусть теперь большевики двигают вперед науку».
