Он вдруг умолк и выразительно посмотрел на девочку, которая, услышав фамилию «Доманевский», подошла еще ближе.
Отец снова прикрикнул на нее:
— Ну чего лезешь? Ни на грош самолюбия! Не девочка, а чурбан с аксельбантом!
Тут уже Тао отошла в сторону и не слышала, что раненый шепотом говорит ее отцу.
Наконец бородач встал.
— Будьте покойны, все сделаю, — сказал он Багорному и жестом дал понять седому, что раненого можно нести дальше.
Среброголовый поднял руку, и караван двинулся в том же порядке: впереди партизаны, за ними носилки с Багорным и два мула, на которых ехали с повязками на глазах доктор и его дочь — не то пленники, не то почетные гости. На перевале остались только девушки.
— Нэнбань-ма?
— Нэнбань!
Среброголовый простился со всеми тремя и пошел догонять отряд. Шагая легко и бесшумно, он скоро очутился впереди всех. Так чуткий барс ходит темной ночью, так, вероятно дикие козы бредут по тропкам над пропастью. Седая голова белым пятном мелькала впереди, и за ней, как за огнями на корме буксира, следовали остальные, спускаясь с перевала на противоположный, покрытый мраком склон Чанбайшаня.
А по тому склону, над которым сияла луна, три девушки двинулись в обратный путь и, шагая в зеленоватой дымке, по-солдатски ругали вслух ночное светило:
— Эй ты, старая шлюха, могла бы поменьше оголяться!
— Нам сегодня нужна тьма, непроглядная тьма.
— Прикрой же хоть немного свою наготу, Чан Э! Пусть твой зайчишко тебя заслонит!
Так насмехались они над богиней луны и ее нефритовым зайчиком, что толчет в ступе порошок бессмертия. Немало свечей сожгли они перед алтарем Чан Э, немало «лунных пряников» выпекали к осеннему празднику Луны, однако, несмотря на все это, деревушка их сгорела дотла, ничего не осталось — ни дома, ни родных, ни богов.
Девушки медленно шли под гору, вспоминая про себя последний бой, зарево над деревней и в свете зарева знамя захватчиков, своей белизной словно глумившееся над трупами и пепелищем. Белое знамя с солнцем посредине. Вспоминали павших в бою — тех, кому посчастливилось быть убитыми сразу, и тех, что еще дышали, были в сознании и молили: «Сестра, добей меня, не оставляй здесь живым!»
Они стали взбираться по узенькой тропинке, которую протоптали в камне ноги путников многих поколений и племен — быть может, еще кидане или даже чжурчжэни. Молча миновали придорожный алтарь и ничего не принесли в дар божеству гор, высеченному в скале в образе тигра. Они его не боялись: тигр — не человек, он, напав, не уничтожает всего, он не испакостит всего, чего ни коснется.
