. Да, да, друг мой, судьба к тебе не милостива. Ну, давай дальше, отмачивай теперь струпья под лопатками.
Он опять подставил спину Виктору, а тот, орудуя мокрой тряпкой, теперь уже не сомневался, что его новый знакомый — тот самый человек, который был закопан в землю. Он вспомнил день, когда их в первый раз навестил Люй Цинь. Было это давным-давно, девять лет назад, но Виктор хорошо помнил все. Нельзя было забыть Люй Циня и его рассказ о том, кто жил у него в фанзе.
И сейчас, делая Алсуфьеву перевязку, Виктор мог бы сказать ему: «В тысяча девятьсот двадцать шестом году ты, Павел Львович, убил свою любовницу и бежал к староверам в село Борисовку у станции Ханьдаохэцзы».
Но зачем напоминать человеку о его прошлом?
«В тайге прошлое человека все равно что загробная жизнь», — говаривал отец.
— Ну как, теперь хорошо? — спросил Виктор.
Он продолжал заботливо смачивать струпья на спине этого человека, которого его соотечественники староверы не приняли, потому что он курил табак и крестился тремя пальцами. «И вот, — мысленно говорил ему сейчас Виктор, — пришлось тебе охотиться в одиночку. Но охотник ты плохой, и скоро ты начал воровать дичь из капканов, которые ставил Третий Ю, живший тогда неподалеку от Борисовки. Ю поймал тебя с поличным, созвал своих и учинил над тобой суд, а потом закопал по шею на Тигровой тропе — таков закон тайги. А Люй Цинь как раз в это время шел мимо, пожалел тебя и откопал. Это законами тайги разрешается только при условии, что он возьмет откопанного на свое иждивение и будет отвечать за его поступки. С тех пор ты, мечтавший расщепить атом, живешь у старого человека, который собирает в тайге женьшень, корень молодости… Так что не надо меня жалеть, ибо кого же из нас двоих больше преследует судьба?»
Низко над перевалом сияла луна. Луна Азии, желтолицая и огромная, похожая на гонг из коринфской меди, освещала и противоположный склон Чанбайшаня. В ее свете чернела на перевале фигура человека. Он казался великаном, достигающим головой звезд. И удивительно светлой, совсем серебряной была его голова.
В седловине между горными вершинами неподвижно, словно нарисованный на фоне звездного неба, стоял партизан. Ватник, на плече карабин дулом вниз, патронташ, за поясом гранаты. Японский — трофейный, должно быть, — шлем откинут на ремешках на затылок. И только развевавшиеся на ветру густые, белоснежно-седые волосы свидетельствовали, что это не бронзовая или каменная статуя, а живой человек.
