Саныч навернул круг по кухне:
— Не по понятиям ведет себя… Ребенка выкрасть решил?
— Санечка, — встрепенулась она, — а может, в ЧК заяву написать?
— Ага… Давай, и объясни сразу, что мы с ним совместно делали! И это перед отъездом! — Саныч метался по кухне. — Не вариант… никаких ЧК и милиции… Я ему сам устрою!
— Пенку во весь горшок… — устало поддакнула Ксеня.
— Чего?! — не понял Сансныч.
— Да так, ничего! Присказка такая во дворе была, — хмыкнула Ксения.
Саныч присел возле нее:
— Я очень хочу в твой двор. И чем скорее, тем лучше. Тебе долго с бумагами осталось?
Ксеня покосилась на Борькин нож:
— Ну, думаю, с такими новыми вводными дня за три управлюсь. Мебель и бебехи эти все, посудно-постельные, не берем. Только ценности. Все наживем…
— Я не знаю что за… «бе… бебехи[2]»… Но я тебе все куплю! — воскликнул Саныч. — А пока… — он сгреб в горсть ножик, — я пойду кому-то мозги вправлю…
Ксеня вскочила:
— Сашенька, я тебя умоляю…
— Умирать не буду, — остановил он ее. — В драку лезть тоже…
* * *
Борис выплюнул зубы в придорожную грязь и отер рот:
— Это что за беспредел? Вы шо, берега попутали?
Самый здоровый из трех дубленых, просоленных и проспиртованных насквозь рыбаков еще разок пнул его сапогом.
— Ты там мурчи шо хошь, но если еще раз близко к Санычу, или к его семье, или к дому подойдешь, предупреждать не будем — пойдешь на корм рыбам. Живьем. И никакие блатные не отмажут.
Он бросил Боре под ноги подаренный Ваньке ножик:
— А их ребятенка тронешь, сука татарская, — обрез в жопу ставлю и курок спущу…
Через три дня Ильинские уедут из Хабаровска. Вайнштейн придет за четыре часа до отправки литерного спецпоезда с военным руководством и важными, вроде Ильинского, гражданскими. Подойти было нереально. Он не собирался рисковать своей жизнью, тем более теперь, когда в ней снова появился смысл и свет. Он, незаметный, неузнаваемый человек, тенью будет из дальнего угла смотреть, как идет по перрону семья товарища Ильинского — Сансаныч с цепким тревожным взглядом, буквально прикрывающий собой холеную Ксюху Беззуб и его такого красивого и взрослого Йоху-Ванечку. Родного такого, его, с такими же непослушными курчавыми завитками чубчика из-под картуза и его, его, вайнштейновскими черными масляными огромными глазами — погибель девкам…
Борька смотрел не моргая, превратившись в фотопленку, впитывая это скользящее мимо него по перрону изображение, насмерть запоминая каждую черту — до чернильного пятна на пальцах… Он не станет ждать, пока поезд тронется, — это было слишком невыносимое зрелище даже для такой скотины, как он. Вайнштейн сунет руки в карманы и, не оглядываясь, двинет с вокзала…
