— Вот, — сказал он, — купил специально для мамы. На колесиках. Когда жарко, можно передвинуть ее в тенек, когда холодно — на солнышко… Правда…
Видимо, он хотел еще что-то сказать, но мать его перебила. Да таким голосом, в котором я уловил прежние строгие, суровые нотки:
— Петр, будет тебе хвастаться перед Добри, не видал он, что ли, такого добра, ступай-ка лучше в погреб да принеси арбуз, какой побольше. Ну, иди!
И хотя Петр давно уже перерос мать, стал здоровенным мужчиной, отцом двух детей, он все же покорно направился к двери. Тетя Дана села на кровать, скрестив на груди руки, и вздохнула так тяжело, что я испугался:
— Что с тобой, тетя Дана?
Она сидела неподвижно, а я не знал, что делать. Лицо ее как-то вытянулось, глаза запали и погрустнели… Что-то мучило эту старую женщину.
— Что со мной? — она всхлипнула и поправила платок. — Хорошо, что ты к нам заглянул, хоть тебе сказать. Хочу с тобой поделиться, пока сын не вернулся.
Я взял стул и подсел к тетке Дане. В окно виднелась широкая улица, дом Гено Чокоя, два вяза и два старых, давно покинутых аистиных гнезда.
— Скажи моему сыну, — заговорила она, — чтобы он вернул мою деревянную кровать, а эту пусть уберет отсюда.
— Почему? — удивился я.
— Почему?.. Когда мы поженились с его отцом, беднее нас никого не было. Половиков и тех у нас не водилось… Пошли мы с ним в сарай, и сколотил он деревянный топчан… Пять лет спали мы с ним на нем. Потом он умер… На этом топчане я спала всю мою вдовью жизнь. Сколько слез на нем выплакала… Старая я уже, хочу на нем и умереть…
— А почему сама Петру не скажешь?
— Неловко вроде… Как скажешь сыну… что мил мне этот топчан, потому что спала на нем с его отцом…
Тетя Дана надвинула платок на глаза. Мне показалось, что я ослышался. Но в сознании моем ясно звучали ее слова. Я посмотрел на нее, будто видел в первый раз: платок на голове словно только что выстиран, выцветшая кофточка пахнет мылом, большие, чистые, изборожденные венами руки скрещены на коленях…
Прощаясь с тетей Даной, я от волнения забыл поцеловать ей руку. И сожалею об этом до сих пор.
Перевод В. Поповой.
Пандо ждал у ворот, перекинув ружье за плечо. Время от времени он вытирал ладонью вспотевший лоб, наполовину скрытый остроконечной меховой шапкой. Белые брови его топорщились, как шипы.
В третий раз он поймал отца бригадира Начо на краже сена с колхозных лугов. В первый и во второй раз он его простил, только попенял, что, дескать, неладно так делать, он же не кто-нибудь там, а отец бригадира. А тому как об стенку горох. Выгнет шею, вылупит зенки, засопит, как буйвол, да еще и огрызнется: «А ну мотай отсюда, а то огрею кнутом! Так врежу, что кожа от спины отстанет!» И хоть ты ему кол на голове теши. Если бы дело было только в угрозах, так пригрозить и Пандо мог бы. И власть у него была, и ружье в руках… На этот раз уж никакого прощения. Предупредил и Начо. Если, мол, замечу еще раз, что твой отец запускает лапу в общественное имущество, отведу его вместе с телегой в сельсовет. Не дело это — одних нарушителей не замечать, а на других щетиниться, как грушевый шип. Или со всеми одинаково, или — шапкой оземь, да в отставку.
