Большие каменные мосты, — будет часто повторять писатель, напоминая мне про Росенский каменный мост Каралийчева, — свидетели давнишних эпох, в которые жили другие люди, эти люди по-иному думали и иначе строили. Сейчас мы всматриваемся в трещины в старинных мостах, где растет трава и гнездятся птицы.
Эти старинные каменные мосты всегда приковывали к себе воображение и мысль Андрича. Они превращаются в могучую метафору, в символ, в надежду общения между людьми, в судьбу. Мост для писателя — привидение в ночи и крепость желаний, он связывает между собой людей и времена. Андрич в смятении и страхе остановится перед разрушенным мостом, ему кажется, что две руки в высшем напряжении сил тянутся вперед, чтобы найти друг друга, но не могут встретиться. Им не соединиться. Дух разрушения посягнул на самое человечное из всех творений человека.
Я читал Андрича, и передо мной был новый, незнакомый писатель, я видел человека с углубленным и сосредоточенным лицом, слышал его тихий и серьезный голос:
«Становится видно по мере того, как открывается перед нами жизнь, что мысли, усилия, улыбки, слова, вздохи — все стремится достичь другого берега, который стоит как цель и на котором они обретут свой подлинный смысл. Все в этом мире должно что-то превозмочь в себе или над чем-то перебросить мост: хаосом, смертью, бессилием. Потому что все — переход, все — мост, концы которого теряются в бесконечности. По сравнению с этим земные мосты — детские игрушки, бледные символы. И все наши надежды — на той стороне».
Я читал эти спокойные и мудрые строки и думал, что в нашей современной литературе, кажется, особенно горячо живет в последние годы лирически-философская проза. Я шел вслед за Андричем и его нравственно-человеческими темами: счастье и страдание, ласка огня и жизни, ледяное дыхание смерти, горячее веяние любви и живая человеческая доброта; всюду мы стоим перед мостами, которые должны пройти вместе с автором, чтобы понять его мир.
И в глубине всего лежит боль, один поэт назовет ее так: «мутная, как старая икона».
В Андриче видели творца, который принадлежит к опустошенному первой мировой войной поколению, а он распахнул широкие горизонты — исторические, нравственные, философские; они открывают нам доступ к другому берегу, к миру Андрича.
Марко Ристич был поэтом. Сюрреалистом. Другом Бретона, Элюара, Арагона. Потом он бросил манифесты и отдал себя политике, которая все больше увлекала его. Стал дипломатом. Все это было в годы, когда Андрич думал только о литературе. Именно Ристич уже давно сказал, что в творчестве Андрича есть спокойная — но не холодная или мертвая — красота, ей свойственны скрытые закономерности автономного художественного мира, он растет и разветвляется как коралловый риф, которому не страшны ни бури, ни волны времени. В то же время, говорил Ристич, вокруг него идут памфлетные битвы между представителями разных направлений.
