Однажды я принес ему «Мост на Дрине» в переводе на болгарский язык. Он внимательно просматривал книгу и в то же время расспрашивал, — что поделывает Светослав Минков? А Багряна? А Фурнаджиев? Он хотел бы прочитать то новое, что они написали. Буду ли я так любезен прислать ему их новые книги, если получу? Конечно, по прочтении он тут же вернет их мне. И прочее в том же духе. Я же говорил, что заглавие книги в болгарском переводе «Мост на Дрине» — звучит географически-описательно, и совсем другой, поэтичный оттенок имеет оно в оригинале «На Дрини ћуприја».
Он молчал, но, кажется, соглашался со мной.
Я сказал, что мне страшно нравится «Травницкая хроника». Я видел в ней не только новый историко-повествовательный стиль, но и многопластовую жизнь — верх и низ, глубина и первый план; будто конструкция, сознательно возведенная в исторической перспективе, на которой нет категорических дорожных указателей, но которая всей своей социальной и психологической логикой подводит к порогу неизбежного будущего. Феодалы и дипломаты, простые босненские крестьяне, буйные головы, тиф и недоедание, беи и «Бунапарт», — все это было похоже на крупные хроники, в которых завязываются психологические узлы, но ничто не доказывается по логике алгебраических аксиом или законов планиметрии.
Для меня самым поразительным было присутствие автора. Оно придавало повествованию спокойствие и пробуждало желание додумывать, требовало строгого анализа, но не лишало сопереживания, подводило, к ясным выводам, но они были не обязательны. Эту сдержанную позицию автора позднее некоторые критики будут расценивать как пессимизм.
Это глубоко неверно.
Пессимист не станет писать о прошлом, чтобы заглянуть в будущее. Он страдает в себе и во времени, в которое живет. Не может быть пессимистом тот, кто все сильнее бьет в колокол доверия к человеку. Андрич хотел верить, что именно в наше время исконное чувство истинной человечности должно победить. Если в прошлом народная мудрость или исторический опыт приводили к воспроизведению благородства, доброты, человеческой радости лишь единицы, отдельных людей, то теперь само время, сбросившее с себя оковы фашизма и жестокости, стремилось к высокому гуманизму. Даже в последнем, эскизном рассказе Андрича «Слепой» ничто не гаснет и ничто не исчезает. Человек всегда находит путеводный огонек…
Я погрузился в мир Андрича, возвращался к воспоминаниям, читал написанное им и о нем, кабинет в посольстве превратился в другой мир, более любимый и желанный, но и менее доступный.
