Я буду ждать вечернего часа, который обещает немного отдыха и одиночества. В этот час я отправлюсь по черному асфальту шоссе на север, к лесистому холму, откуда видны обширная зеленая равнина и синеющее море. Тяжелые серые тучи снова выплывут из-за горизонта, прижимая свет к земле.
Тогда свет становится другим, он сгущается, излучает яркие краски и полутона, поет в тесном пространстве между земной твердью и отгороженной облаками синевой. Этот свет проникает в брошенную у дороги разбитую машину, в каждое дерево, в каждый камень, в стоячую воду в ямах вдоль шоссе, и некрасивое становится светлым, лучистым и многоцветным. Кажется, что свет так насыщает предметы, землю, дома, что они сами начинают излучать его вверх, к серым, хмурым и рваным облакам, и те постепенно бледнеют, белеют и начинают походить на изношенную и застиранную одежду, давно уже потерявшую цвет, и наконец тают, чтобы зазвучала синева, которая связывает море и небо, воду и воздух, рыб и птиц…
Невозможно придумать ничего больше и лучше природы. Эти небеса, эти переливающиеся тона, это фантастическое богатство красок я видел у художников Возрождения. Великое мастерство их, наверное, еще и в том, что они воспроизводили моменты природы, которые, кажется, невозможно передать в живописи. Их картины звучат как воплощение физической жизненности, душевной чистоты и светлой гармонии…
Смеркается. Фары машин бороздят черную полосу асфальта. Смотрю на часы. Пожалуй, пора домой; на столе меня ждет приглашение: посол X с супругой приглашают меня и супругу «…de leur faire l’honneur de venir à un diner le jeudi, 18 septembre, 197…»[2]
Действительно, пора…
Я повязывал черную бабочку на крахмальную рубашку, подчиняясь горькой неизбежности, и думал о тех временах, когда для меня и моих друзей смокинг был чисто литературным понятием.
…Не помню, куда мы шли с Павлом Вежиновым, и по дороге я убеждал его дать рассказ в журнал Георгия Цанева «Изкуство и критика». Есть у меня, сказал он, одна история со смокингом. Если ты сам ею доволен, отозвался я, давай сюда, я отнесу.
Он полез во внутренний карман пиджака и вытащил пачку тетрадных листков, вид которых никак не соответствовал представлению об элегантном вечернем костюме. Павел всегда был небрежен и в одежде, и к рукописям. В те времена он еще не отстукивал свои рассказы и романы на машинке, а унизывал прямоугольники листов рядами острых букв, которые, ко всеобщему удивлению, можно было читать. Но насколько я помню, каждый раз, когда он давал рукопись, она была надлежащим образом помята, хотя закончена была только предыдущей ночью.
