Сквозь обе гостиные была прихожая, и горилла с русым чубом просунул голову в дверь и тревожно оглядел нас. То ли его одолевал сон, то ли беспокоили бродячие шакалы. Но я видел: ему страшно хочется, чтобы мы уже разошлись по домам.
Потом, почти не ожидая знака старшего из присутствующих, мы медленно поднялись, обменялись прощальными фразами, курильщики нервно погасили только что зажженные сигареты. Телохранители проводили нас зоркими взглядами до самых машин и поспешно закрыли тяжелые двери.
У каждого — свои заботы и свои обязанности.
Мне же хотелось только одного: вернуться домой, скинуть смокинг, который тяжким грузом давит на плечи, выйти в сад и смотреть на желто-оранжевый ореол луны, осыпающий золотистой пылью высокие кипарисы.
Такую же луну, помнится, я видел однажды под Голанскими высотами. Или под Баальбеком. Или около Газы. Но там не было кипарисов, не было и людей. Было жарко и голо…
Я проснулся рано утром. Стояла страшная духота, и я никак не мог стряхнуть с себя какие-то дурацкие сны, которые давили на мозг перед самим пробуждением. В памяти мелькало лицо моего друга детства, который с ожесточением пихал Пикассо коленкой в живот и хотел втолкнуть его в какой-то огромный выставочный зал.
Потом оказалось, что это не зал, а еврейское кладбище Шагала, сине-зеленое, окутанное смертным холодом и израильтянской мистикой.
И наконец, мрачная физиономия приятеля и его развевающаяся поредевшая борода увиделись мне над столом в корчме, которая походила на ту, что изображена в «Рученице» Мырквички. Он пил, окруженный нежной заботой официанта в высоком крахмальном воротничке. А дело было в корчме. Или в одном из тех заведений в народном стиле, которые разбросаны по городам и весям нашей страны и выступают в качестве аутентичных свидетельств болгарского национального быта. Только обслуживающий персонал был словно взят напрокат из Елисейского дворца: фраки, блестящие твердые манишки, жемчужные запонки…
Я всегда злюсь, если мне снятся художники или картины, потому что это неизменно напоминает мне одну забавную фразу. Однажды я услышал: «Искусство — вот моя настоящая любовница», и обернулся посмотреть — это что, серьезно? У человека, сказавшего эту фразу, был очень убедительный вид, густые светлые брови сосредоточенно нависали над глазами, и никакого сомнения в его серьезности быть не могло. Правда, мне говорили, что его вклад в искусство ограничивается вернисажами на выставках…
