Тупое гнетущее чувство охватило тебя, Борис. Ты возненавидел сушилку, непрерывное истечение порошкообразной струи, размокший респиратор. Тебе захотелось остановить машину и послать все к черту, прекратить этот аккуратный ритмичный перехлест ремня, тихий шепот вращающегося вала. Но это означало бросить завод. Бросить завод, а с ним столько мечтаний!
Когда тебе уже казалось, что больше ты не вытерпишь, что ты сейчас шлепнешься в этой камере, шлепнешься и задохнешься, и протянешь ноги, — заводской гудок объявил о перерыве.
По правде сказать, ты гудка и не слышал. Это Дронов зашел в камеру, выключил сушилку и за руку вывел тебя наружу.
Первые часы работы словно переменили тебя: лицо в красных пятнах, горит, как нажженное, губы обиженные, глаза злые, наплаканные невольными слезами. И главное — очень уж ты удрученно молчишь и как бы сгорбился под тяжестью своего разочарования. Ты, очевидно, думаешь: «Мне придется недели, месяцы, может быть, годы мучиться так возле сушилки, чувствовать тяжесть в руках и ногах, дышать сквозь мокрую подушку и кашлять, все время ощущать в голове машинный отчаянный рефрен: «Неужели же…»
— Больно вид-то у тебя горький, орел, — грубо говорит Дронов. — Сушилка эта — неважная машина, придумал ее какой-то немец на нашу голову. Зато порошок сохнет быстро. Да ты не мечтай, что в других местах слаще. Привыкай, настраивайся. Рабочему, брат, везде не легко.
Ты очень мрачно глянул на аппаратчика. Такое впечатление, что ты готов кинуться на него. Понимая твое состояние, он добродушно подталкивает тебя к выходу:
— Иди на волю, отдохни маленько, отдышись…
На заводском дворе Бориса встречает Ваня; у него тоже невеселый, измученный вид, упрямый жесткий Ванин вихор на макушке жалко поник.
К ребятам с тремя бутылками молока подходит густо запудренный сублимированной кислотой Костя Туфлин. Из карманов спецовки торчат завернутые в газету бутерброды.
— Пожалуйста, молоко и бутерброды, — бодро провозглашает румяный Костя. — Чувствуете, как ухаживаю за вами? Имейте в виду, здесь всюду воняет фенолом, молоко в глотку не полезет. Я приспособился шамать на крыше, там воздух чище…
Приятели лезут по пожарной лестнице на крышу. Рассаживаются на раскаленном июльским солнцем железе (слава богу, штаны толстые, почти войлочные, непробивные). Пьют прямо из бутылок теплое, с неприятным лекарственным привкусом молоко и жуют хлеб с жесткой колбасой.
— Давайте после работы махнем на Яузу? — предлагает Костя. — От Сокольников до Шестой версты — пустяки. Лихо искупаемся, а? Жарища!
