— Прости, пацан. Он у нас горячий. После большого дела возвращаемся. С задания правительства. Нервы у всех как струна.
Он подталкивал мужчину к выходу из салона эконом-класса.
— Извините, люди, — повторял он всем. И уже пьяному: — Шагай, Луганский, шагай. Что ты заводишься с пол-оборота? Держите его и не отпускайте, — говорил он уже жене и дочери.
Когда приземлились, выяснилось, что пилоты сообщили на землю о факте драки, и ее участников уже ждали.
Если бы не случайно услышанная фамилия, он бы так и пошел своей дорогой. А тут пристрял, пошел следом. И увидел, что буяна выпустили через пять минут. А парнишку как раз держали дольше, видимо, из соображения, что он — «побудительная причина». Так причину и отделили от следствия.
Он дождался парня и пошел за ним.
— Кто он такой, этот Луганский?
— Какая-то шишка, сука такая. Неприкасаемая сволочь.
Пришлось вернуться и как бы между делом спросить у стюардессы, заполошенно вышедшей из отделения милиции:
— Скажите старику, кто этот буян?
— Олигарх. — Она заплакала. — Я так боюсь этих драк в салоне. Этого я хорошо знаю. Он скупил землю в нашей деревне под Москвой. Построил дом, домину, домище. Сейчас ищет сторожа, но из нас, местных, не берет. Боится, что подожгут.
— Против овец молодец. Я это видел и слышал. Как ваша деревня называется?
Девушка сказала. А чего не сказать хорошо одетому дедушке, который и кофе напоил, и коробку конфет подарил от «салона овец». Она засмеялась и успокоилась.
Он ждал, когда лицо зарастет бороденкой, пусть маленькой, но грязненькой. Он позвонил по телефону, оставленному Мироном. Ему выдали все данные на буяна. Он был правнуком того, кто спалил его родителей, сестру, брата, няню Марусю. Кто лишил Олечку детства и юности, а его человеческой жизни. Так он получил свой наряд на выполнение миссии. Он позвонил Мирону и сказал, что придется задержаться: встретил тут кое-кого.
— Не делай глупостей, — сказал Мирон.
— Вертолет отложи на срок. Какой — не знаю. Я отобью телеграмму.
— Мы с тобой уже старики. Нам осталось поспешать делать добро, и только. Ты это понимаешь?
— Просто я посмотрю в глаза тем, кто вырос вместо моих племянников и внуков. Посмотрю. И все!
Про себя же он думал о другом. О том, что кто-то должен был родиться у мамы — оставались дни. Мамы, не сделавшей никому плохого, мамы, которая была крестной почти всех детишек в деревне. И была крестной того, кого он уже казнил тогда, на войне. Боль того, нерожденного, была сейчас в нем такой сильной и острой, что он согнулся прямо у телефонного автомата, и проходившая мимо женщина предложила ему валидол. Этот неродившийся так хватался ручонками за пустоту, которая была смертью.
