В небе показалась точка вертолета, и сердце у Мирона забилось, как будто ему не восемьдесят три, а в обратном направлении — тридцать восемь, и он — Пушкин, которому повезло не умереть в тридцать семь. С чего бы это?
Как тут все изменилось! Во-первых, не было никакого кладбища. Грубые бетонные пятиэтажки были ужасающе некрасивы. В них как бы муровалась заключенная навсегда бедность и серость. А, собственно, что иное могло вырасти на кладбище? Он прошел сквозь пятиэтажки, ища следы той деревни, которую видел дважды после двадцать девятого. После войны и после смерти Сталина.
Девочка удивленно смотрела по сторонам.
— Мы где, Никифор? — спрашивала она.
Оказывается, можно нести ребенка на руках и напрочь об этом забыть. Он ведь о том, что по этой тропе он не нес, а вел за руку девочку с сожженными волосами, и у него не было впереди ничего — ни защиты, ни надежды, ни крошки хлеба. Где-то тут, под бетонной сваей, была могилка, на которую пришла убитая горем мать, и он отпустил от себя сестру, как отпускают пойманного зверька из жалости, что другие не отпустят, а съедят.
— Мы сейчас придем к хорошей тете, а потом все вместе полетим на самолете. Здорово, а?
— Я боюсь самолетов, — сказала девочка.
Та, раньшая, уже не боялась ничего. Что может быть страшней гибели матери, а у нее это уже случилось.
У этой же, что сидела на руках, погиб отец. Но она не знает об этом. И то, что мать у нее — человеческое чудовище, не знает тоже. И пусть не узнает никогда.
Слава богу, деревенька была на месте, окруженная, как артиллерией, строительными ковшами. Дай им команду — и они поднимут ее вверх, старенькую, осевшую человеческую обитель, и бросят оземь. И не останется следов прошлого. Он подумал: «Еж твою двадцать, неужели я в последнюю минуту успел?»
Что такое новые ворота через почти тридцать лет? Многажды прибитые поверху сикось-накось гнилые доски, вопиющие о бедности, колья бывшего забора, замененные рваной в лохмотья рабицей… Он толкнул калитку, и она упала ему под ноги, мол, иди по мне, раз пришел, не велика барыня. Но он ее обошел, и ему навстречу вышла старая псина с жухлой, как осенняя трава, шерстью и слезящимися глазами. Она открыла рот, чтобы тявкнуть, но у нее то ли не получилось, то ли она раздумала, и повернула назад.
— Кто там? — закричала с крыльца старуха.
Но он ее узнал. И если в прошлый свой приезд он увидел в ней маму, варившую варенье в саду, то сейчас он увидел заключенную, выпущенную уже по старости и немощи с пожеланием: «На свободу — с чистой совестью!» Вот она и доживает в этой рабской свободе.
