Ну и какая тема для разговора годится после этого? Тема здоровья, советской власти или качества тогдашнего шифона?
— Мама, — сказала Вера Николаевна, — вспомни про ту девушку, которую спалили вместе с Луганскими.
— Марусю? Она была мне троюродная сестра и сирота. Ее родителей уничтожили как классовых врагов. Мы забрали ее к себе. Наша семья была городская. Папа был железнодорожником, не пахал, не сеял. Марусе искали работу, но где она была, эта работа, на станции Попасная? Луганские кем-то нам приходились и жили на хуторе, они были как бы наособицу, и их пока власти обходили. Хороводил тогда всем Васька Луганский, отпетая сволочь, но родственников на хуторе как бы оберегал. Вот Маруся и пошла в няньки к ним. Там было четверо детей. Хуторянские Луганские были молодые и плодились хорошо.
— А у Василия были дети? — спросила Татьяна.
— Сын-оторва. И, кажется, дочки? Не помню. Маруся была очень довольна своей работой у другого Луганского. Вежливая семья, без скандалов. У нее даже стал завязываться роман с кем-то из деревенских. Или ей так казалось, трудно сказать. А потом мы узнали, что команда Василия Луганского сожгла их дом и подворье, никто не спасся. В газете писали, что уничтожено еще одно гнездо контрреволюции, у которого была прямая шпионская связь с заграницей. Родители сожженных действительно уехали еще во время войны, до революции. Остались сын с женой на сносях, мальчишка старшенький и двое маленьких. Вырубили род под корень.
— Часть рода, — сказала Татьяна. — Другие-то живы.
— А что им сделается? Это было их время. А теперь скажите, с чего такой интерес.
— Тут убили одного Луганского с дочерью, — сказала Татьяна.
— Значит, теперь они бьют своих, — засмеялась бабушка. — Как это поет «Машина»: «Вот новый поворот, и мотор ревет»…
— Какая машина? — растерянно спросила Вера Николаевна.
— Бабуля, ты молодец, раз поешь молодые песни.
— Ну какие они уже молодые? — засмеялась бабушка. — Молодые — это «Муси-пуси, миленький мой, я горю, я вся во вкусе рядом с тобой».
— Она спятила, — сказала Вера Николаевна на ухо Татьяне.
— Не бойся, дочь! Ефимову сто с лишним, а он рисует. Моисееву тоже — он пляшет, а мне всего ничего, девяносто два. И я пережила и революцию, и даже перестройку. Держите меня в курсе Луганских, мне очень нравится эта история.
Он был в уборной, когда услышал голос мамы, странный такой.
— Ник! Ник! Помоги мне! Где ты?
Он выскочил, но дом был уже в огне. Он видел, как мама разбила окно и с маленьким Мишкой на руках пыталась вылезть. Ее срезали пулей. В другом окне срезали няню Марусю с маленькой Олечкой. В третьем окне убили отца. Потом на всякий случай стали палить по всем окнам. Они так ярко виделись на фоне огня — дед Василий и его сын Иван, и другой его хлопец, мальчишка, может, не намного старше его самого, сын от второй жены Василия; отец говорил, что она у него местная фельдшерица и ярая большевичка. Но ни с ней, ни с сыном Василий никогда брата не навещал. «Успеется, — говорил, — гостевать». «Как хоть зовут моего двоюродного брата?» — спрашивал отец. «Володька», — отвечал Василий.
