Я оказался в одном классе с Пашкой Гудилиным, сыном грозного фининспектора. Мы сразу сошлись на одном увлечении — он рисовал, но лучше меня. Домой мы возвращались вместе и дружили. В ту же осень 1949 года я заболел малярией и чуть не умер от злой лихорадки. Наша малярийная местность всегда кишела ползучими и летучими гадами, но в тот год весь поселок слег от малярийной болезни. Мать и переехавшая к нам бабушка меня выходили, но сами слегли по очереди, сначала мать, а потом и бабушка, уже не вставшая с постели. Топить печку я не умел. Поднимался дым, смрад, удушье. Поленья чернели и гасли. Наши утки одичали от голода и улетели на дальние болота. Куры неслись у соседей, куда меня не пускали. Хозяйство рушилось на глазах, и редкие наезды деда и теток не исправляли положения. Бегать в школу я прекратил, оборвался и обовшивел без ухода.
Учебный год и пятый класс я пропустил. Втроем мы жили на подачках родни. Если в доме были кувшин молока или краюха хлеба, мы ликовали от счастья. Мне пошел двенадцатый год. Едва оправившись от болезни, я походил на цыпленка, вылезшего из яйца, отряхаясь и привыкая к жизни. Под диктовку матери начал писать письма брату Шуре, сидевшему в заключении, и заново учился рисовать.
Женька Гудилин не порвал со мной дружбы. Мы рисовали вместе. Несмотря на видное положение фининспектора, товарищ Гудилин жил по-пролетарски, демонстрируя уходящий в прошлое «революционный стиль» — гимнастерка, картуз, сопля усов под носом. При виде потертого портфеля брянские сапожники, портные и пивные ларьки тряслись от страха. Пятистенку Гудилиным строили пленные немцы, и в ней витал некий заграничный дух внутри и снаружи. Между окнами и потолком, по бордюру парадной стены тянулся ряд крупных плакатов с лицами маршалов Советского Союза. Я помню лысого Тимошенко, усатого Буденного и мордастого Толбухина. Перед суровым иконостасом военачальников, затянутых в мундиры по горло, хотелось подтянуться и пройтись строевым шагом.
Женька Гудилин не только лучше меня рисовал по клеткам, но и писал складные стихи. По мнению Женьки, чтоб в рифму сочинять стихи, необходимо изучить всех русских классиков, от Ломоносова до Симонова поочередно. Метод Женьки мне показался забавным, но на первой оде Ломоносова, посвященной императрице Елизавете Петровне, я заснул и прекратил изучение русской поэзии.
Больной бабушке я читал Пушкина и Льва Толстого в разнобой. Близко к сердцу она принимала судьбу Жилина и Костылина, русских офицеров попавших в плен к диким чеченцам. На фразе «Прощай, Динушка, век тебя помнить буду» бабушка прослезилась.
