Душой и жизнью оставался базар, куда тащили все барахло, не конфискованное немцами, — серебро, хрусталь, картины, патефоны, книги, чтобы обменять на драгоценный кусок мыла и горсть гвоздей.
Ларек моей тетки Саши Булычевой походил на музей подержанных вещей. Брянские невесты могли купить у нее немецкий одеколон, беличью шубку на подкладке, шляпу с пером, чернобурку на плечо, фетровые ботики и отрез бостона на костюм.
По вечерам у нее танцевали под патефон, поговаривали, что тетя Саша выйдет замуж за генерала Гридина, не дождавшись мужа с фронта.
Палач Гридин знал, что победа обеспечена и подшита в историю, революционная затравка пушена в мировое болото капитализма. Европа глохнет от русских побед, один за другим отпадают пограничные соседи в пользу мирового коммунизма.
Мой дед Сергей Мироныч, задыхаясь солдатской махоркой, громогласно объявил:
— Брянский базар не умрет!
— Русская пехота непобедима, а русский мороз еще крепче, — добавлял больной грудью Федя Хлюпин.
На улице Коминтерна не досчитались окруженца Ивана Абрамова. Он значился в емлютинских списках, но бесследно исчез до появления советской власти.
Танцевали комики Штепсель и Тарапунька. Наяривал джаз-банд Леонида Утесова.
«Брянская улица на Запад нас ведет!»
После бегства немцев мы вернулись на пепелище.
Из остатков сарая мать и брат сколотили балаган с окошком размером в тарелку и стали жить.
Зимовали мы дружно. Было голодно, и спина леденела от мороза, но мы терпели, мечтая о хлебе и горячей русской печке. Дырявый балаган пробивало ветром и снегом, бессменно горевшая «буржуйка» не согревала тела. Мы вчетвером спали на дощатом топчане, не снимая тряпья и шапок. Каждое утро брат Шура брался за лопату; пробивал тропинку к проезжей улице Коминтерна и исчезал. Сестра Маня топила в чугунке снег и варила постный суп из гнилой картошки. Мать, не снимая полушалка, садилась за швейную машинку «Зингер» и строчила ватники на продажу. Потом Маня и я прилаживали к валенкам коньки и по оледеневшим канавам мчались кататься.
Однажды на дороге запыхтел огромный американский «студебекер», набитый молчавшими людьми. К нашей времянке подошел чахоточный партизан Емлютин с наганом на поясе, сказал одно слово «собирайся», и мать исчезла на полгода.
Без суда и следствия ее наказали за то, что мы два года жили под немцами.
Брат пропадал на вокзале, где у воинских эшелонов толкался народ, воровал что попадется под руки — вещи, консервы, хлеб. Раз у проезжих офицеров он стащил хромовые сапоги и обменял на мешок картошки. Месяц мы пекли картофельные «пляшки» на раскаленной буржуйке, пока мешок не опустел.
