Прошло двадцать лет после проведения конференции, и вот взгляните на меня. Мною манипулируют до мозга костей. Экономический кризис в разгаре – корпорации съезжают в страны с низким уровнем оплаты труда, а мы продолжаем охотиться за товарами по низким ценам, одновременно проклиная растущую безработицу. Планета задыхается от выбросов, а мы тем временем выбираем, кого из персонажей выгнать из популярных реалити-шоу. Ни я, ни кто-либо из моих знакомых вопросы политики не обсуждаем. И вряд ли когда-либо говорим о духовных ценностях. Нас не волнует несправедливость, пока она не затронет нас самих или наших детей – вот тогда мы поднимем бучу. Изредка может всплыть вопрос об изменениях климата, но большинство уже утратило к нему интерес. Мы испытываем поразительное равнодушие к окружающему нас миру. С куда большей охотой мы обсуждаем рецепты блюд, детали интерьера, увлекательные туристические маршруты и покупки – уже совершенные или планируемые. Иногда мы рассказываем о том, что чувствуем, и разбираем по косточкам наши отношения. Вечерами нас развлекают, скармливая чепуху вперемешку с насилием, а через равные промежутки времени не забывают пичкать рекламой, чтобы мы осознали, чего еще нам не хватает. Удовлетворения мы не достигнем никогда. Наша психика отравлена. Одержимые собственной жизнью, мы мчимся вперед с неутомимостью, свойственной лишь тем, кто в чем-то нуждается. Нас гложет ощущение, будто что-то не так.
Только мы не можем определиться, что именно.
Успех «Нового глобального мозгового треста» меня поражает. Мы превратились в послушные шестеренки. Все вместе мы вращаем механизм, который развалится, если слишком многие задумаются о происходящем. Но мы питаем ненасытного монстра. Его аппетиты растут, как и наши собственные.
Получается, что мы все – соучастники, и на всех нас лежит вина.
Я не хочу больше в этом участвовать. Не могу. Мишура потеряла свою ценность. Дни напролет брожу и думаю, что делать, когда все вокруг утратило смысл.
Не понимаю.
Прошла осень, за ней – зима, а от Дороти так и не было вестей. Ее отсутствие по-прежнему не обсуждалось, но что-то еще исчезло из нашей повседневной жизни. Тишина повисла над квартирой, как мокрое одеяло. Мне даже казалось, будто я чувствую исходящий от него запах. Этот запах стал олицетворением всего невысказанного, хотя в действительности возник из-за того, что мама, столько лет усердно драившая квартиру, перестала заниматься уборкой. Большую часть времени она лежала в постели. Иногда сидела, сложив руки на коленях, и смотрела в окно. Изредка вставала и подходила к шкафчику, где стоят швабры и чистящие средства, но, постояв и посмотрев на них, садилась обратно, как будто забыв, зачем она поднималась с места. Мы с отцом начали вдвоем вести домашнее хозяйство. Спустя некоторое время мне даже стало не хватать маминых вспышек гнева – при них, по крайней мере, хоть что-то произносили вслух.
