А как же мама? Нет, ее я не вижу.
– Она могла зайти ко мне в комнату потом. Эти ссоры всегда заканчивались тем, что я в расстроенных чувствах запиралась в своей комнате. Она очень осторожно стучалась ко мне и пыталась оправдать его слова, вроде как смягчить самое неприятное. Хотя по ее тону было понятно – на самом деле мама считала, что отец не прав.
– И как вы к этому относились?
– К чему именно?
– Что мама не вступалась за вас?
Я опять фыркаю.
– Да вы знаете, моя мама вообще никогда и ни за что не вступалась. Даже за себя. Она как. ну, не знаю. Как какой-нибудь слайм. Я не имею ни малейшего представления о том, что она из себя представляет, потому что невозможно близко узнать человека, который никогда не высказывает свое мнение.
Повисает долгое молчание, и я вижу, что Турбьёрн выжидает. Невод полон – будет чем заняться.
– А как вел себя отец после ссор? Вы когда-нибудь возвращались к темам ваших споров?
– Нет. Обсуждать было нечего. Он был прав, а я заблуждалась. Точка.
– И он никогда не просил прощения, заметив, что расстроил вас?
– Отец? – Вопрос уже сам по себе вызывает недоумение. – В его словарном запасе отсутствует слово «прости». Словно это равнозначно признанию, что вся его жизнь была ошибкой с самого начала.
– Гм. – Турбьёрн глубоко задумался. Я понимаю его – для меня тоже отец всегда был психологической загадкой.
Доктор поправляет очки.
– Я вижу, что вы злитесь, рассказывая о родителях.
– Да, на самом деле так и есть. Я просто выхожу из себя, когда начинаю говорить об этом. И вообще, отец.
Внезапно меня обуревают сомнения. Что-то мешает мне произнести слова, которые вертятся на языке. Думать-то просто. Я много раз об этом думала, а временами даже жаловалась друзьям, но сказать прямым текстом, что мой отец – эгоистичная свинья, гораздо сложнее. Потому что это отражает действительность.
Эгоистичная свинья.
Его потребности всегда на первом месте.
Я откашливаюсь.
– Папа привык уделять слишком много внимания собственной персоне. Если его собеседнику однажды случится что-нибудь рассказать, спустя две секунды отцу удается перевести разговор на себя. Со временем все понимают, что он – зануда.
– А мама?
Я чувствую, как у меня опускаются плечи. Мое представление о матери труднее облечь в слова. Даже мысленно. Материнская неопределенность переносится на мои формулировки. Ведь мама не сделала мне ничего плохого, разве я имею право на нее злиться?
– С мамой все сложнее.
Она жила с моим отцом, как травинка в тени засохшего дуба. Листья опадали один за другим, а новых побегов все не было. Он так яростно защищает свою немощь и странные фобии, как будто сама жизнь стоит на кону. Я уже не говорю о всех его принципах. С годами места для маневра осталось так мало, что рядом с ним рискуешь задохнуться. Но маме приходилось дышать и выживать.
