Мы ни о чём не говорим.
Просто. Жуём.
Потрескивают зажжённые свечи. Изредка сталкиваются приборы с посудой, издавая неприятные, резкие звуки.
Глеб молчит.
А мои нервы натягиваются, как тетива перед спуском стрелы: и о чём нам говорить, кто мне скажет?.. Боже, неловко-то как… Смотрю на Бондарёва, но по его сосредоточенному на поглощении еды лицу, понимаю — ему также неловко, как и мне. Неужели единственная тема для обсуждения между нами двумя — это моё злосчастное будущее?
И больше нам поговорить не о чем?..
— Я так не могу, — отставляя бокал в сторону, неожиданно произносит Глеб.
— Ну, слава Богу! — облегчённо вырывается из меня.
— Что? — удивлённо переспрашивает Бондарёв.
— Нет-нет… я так, — мнусь, как школьница на первом свидании, — ты, кажется, что-то хотел сказать?..
— Да… я не могу так просто отпустить тебя в безвестность, — напряженно произносит Глеб, сосредоточенно глядя на свои пальцы, переплетённые в замок, — можешь считать, что я чувствую ответственность за тебя.
— А это так? — спрашиваю его.
Глеб поднимает на меня глаза и некоторое время просто смотрит.
На мой вопрос он не отвечает.
— Я не хочу, чтобы ты уходила из компании, — наконец, произносит он.
— Это вопрос решённый, — опускаю взгляд в свою тарелку, — давай не будем об этом.
Не хочу об этом говорить!
— Но почему? — допытывается Глеб, — Неужели тебе так не нравится работать на меня?
— Дело не в том, что мне нравится или не нравится — дело в том, что ты натворил, — резко вырывается из моего рта; закрываю рот, плотно смыкаю губы; затем всё-таки поднимаю взгляд на Бондарёва, — я предупреждала — не нужно нам об этом говорить…
— Ты презираешь меня? — Глеб смотрит мне прямо в глаза.
А я… не знаю. Уже — не знаю. Потому молчу.
— Презираешь, — невесело усмехается он и опускает взгляд на стол.
— Я думаю, что ты сам себя презираешь за это, — говорю негромко.
Глеб растягивает на губах какую-то странную, словно болезненную усмешку.
— Возможно, — только и произносит он.
Затем вновь поднимает на меня глаза; мы смотрим друг на друга и снова молчим.
И, чёрт возьми, мне его опять становится жалко…
— Что это? — лицо его напрягается, а в глазах появляется напряжение, — Ты что, сейчас… жалеешь меня?
— Ты хотел сделать больно другим, а в итоге сделал больно себе, — произношу тихо, невольно вспоминая детишек из детского дома, где проходила моя практика, — У нас в университете как-то была…
— Не нужно меня жалеть. И не нужно сравнивать меня с кем-то из твоего университета: я не один из твоих подопечных, — перебивая меня, сосредоточенно произносит Бондарёв, в глазах которого загорается какой-то нехороший огонь.
