.
Спьют подчеркивает, что почти с любой точки зрения левая субверсия несовместима с основами власти либеральной демократии и, как следствие, мирная ли это субверсия или нет, она всегда будет провозглашаться незаконной. Первое определение подрывной деятельности, которое дает Рис, по мнению Спьюта, «противоречит принципам либерального конституционального правления, поскольку мирные и законные действия, имеющие целью реформу или отмену монархии, рассматриваются как подрывные»; второе определение тоже
противоречит принципам либерального конституционального правления, поскольку мирное ненасильственное противодействие политике правительства фиксируется как подрывное. Из первого определения вытекает признание, что безопасность государства подразумевает: политическая свобода не должна выражаться в стремлении к реформе монархии, а это является ограничением свободы. Второе означает, что политическая свобода не должна выражаться в противодействии политике правительства, что настолько радикально, что является не просто ограничением свободы, но представляет собой кардинальную трансформацию понимания свободы[148].
В своем поиске радикальной трансформации существующего понимания свободы, поиске позитивной формы свободы, вытекающей из условий позитивной субверсии, теплому течению в марксизме и будет требоваться противостоять власти государства. Конечно, власти предержащие всегда будут пользоваться защитой со стороны правительства от тех, кто, будучи лишен власти, покушается на основы. Следовательно, от государства можно ожидать только репрессий или умиротворяющих действий – или и того и другого; можно ожидать только кнута или пряника, репрессии или соблазнения – в их разных сочетаниях. Потому что государством, как однажды сказал Ницше, «называется самое холодное из всех холодных чудовищ. Холодно лжет оно; и эта ложь ползет из уст его: “Я, государство, есмь народ”». В последние десятилетия неолиберальное государство в столь значительной степени превратилось в социальный инструмент капитала, что мысль о его демократическом реформировании кажется такой же утопической, как и его свержение; ожидать, что может быть некий переходный период, во время которого государство станет диктатурой народа, – это, коротко говоря, и смехотворно и бесполезно. История марксизма свидетельствует – Маркс, Энгельс и Ленин знали, что, пока существует государственный аппарат, свободы быть не может. Все трое считали, что государство несовместимо со свободой, даже при демократии, оно всегда будет силой ограничивающей, всегда будет в той или иной степени паразитом. И хотя они критиковали анархистов за желание перескочить одним махом через «переходный период», период приснопамятной «диктатуры пролетариата», все же все они считали, что государство – это «паразитический нарост», господствующий над обществом.
