— Эх, хорошо-то как! — ложилась Маша спиной на воду и смотрела в небо. — Мне бы так…
Бродить по асфальту, ездить на автобусе… Сколько романтики в твоей жизни!
По началу я еще пыталась ей объяснить, что никакая это не романтика, а наоборот — асфальт — вынужденная мера, выхлопные газы отравляют воздух… Но она даже не слушала меня, и постепенно наше общение свелось к моим рассказам и ее восхищенным возгласам. Но кое-какую выгоду я все же из него извлекала — лучше Маши никто не делал прически из озерных сестер.
Каждый день она мне плела на волосах замысловатые узоры. Из озера я выходила, как из салона красоты. Сама на себя не могла налюбоваться в отражении воды.
Иногда, когда становилось совсем грустно и тоскливо, я мысленно призывала Любаву. Ее общество неизменно действовало на меня целебно. Мы просто разговаривали. Чаще я вспоминала бабушку и рассказывала берегине разные случаи из своего детства, но с каждым днем все отчетливее понимала, что прежде всего рассказы эти нужны мне самой. Только тут, в волшебном лесу, я начинала осознавать, сколько эта самоотверженная женщина значила для меня, какой деликатной она всегда была — объясняла, но не настаивала, помогала, но никогда не навязывалась.
Только сейчас до меня стало доходить, насколько мне повезло в жизни, что после смерти родителей не осталась сиротой и получила самое лучшее воспитание и заботу.
Когда я вспомнила, как каждый вечер бабушка подходила к иконе Николая Чудотворца и что-то тихо шептала, и как я потом поступила, то не выдержала, разрыдалась и повинилась Любаве.
— Поплачь, милая, поплачь… — гладила она меня по плечам, не утешая и не ругая. — Иногда именно в слезах вы, люди, черпаете истину. Жаль, что мы этого не умеем, а порой так хочется…
Почти каждый день, когда я разговаривала с дубом, ко мне присоединялась Лера. Чем лучше я узнавала эту девушку, тем отчетливее понимала, насколько у нее широкая душа. Не раз она заговаривала на тему, что просила духов разрешить ей сделать дуб своим, но все просьбы оставались безответными. И всегда она сокрушалась, что дуб погибает. Но на счет этого я могла бы с ней поспорить. Хоть и не могла так тонко чувствовать, как нимфа, но каждый раз мне казалось, что дуб выглядит лучше, осанистее, если так можно сказать про дерево. Когда рассказывала ему о своих переживаниях, всегда думала, что умей он говорить, непременно поддержал бы меня, утешил.
Вряд ли такие мысли смогло бы внушить умирающее дерево. Но стоило мне только глубже задуматься над этим, как сразу же понимала, насколько странной сама становлюсь в этом оторванном от реальной жизни месте. Разве могла я раньше помыслить, что буду общаться с лесной нечистью так, словно все мы одним миром мазаны? Нет, конечно. И временами мне от этих мыслей становилось дико и страшно.
