— Как? — Антонина Леопольдовна снисходительно, как на ребенка, посмотрела на нее. — Я вам объясню. Мужчина должен расположить к себе — и любая женщина будет у его ног.
— Даже мать-Мария и мать-Валентина! — недобро хохотнул дядя Ваня, но тут же снял с лица насмешливое выражение. — Ты им проповеди читай, — показал он на стенку, за которой жили монашки. — А то всю жизнь коптят белый свет — ни себе, ни людям. Мелешь ерунду! Хлопец наломается на заводе, а вечером, если не в школу, уголь идет грузить. Нет, он должен притязать! Правда, не подходит он к нашей Зое, ей парикмахер нужен.
«Правильно!» — возликовала Марийка, до сих пор не особенно понимавшая суть застольной беседы.
— Ну почему же парикмахер, Ваня? — Тетя Тося испуганно глядела на мужа — она знала его норов.
— Фрикадельки крутить!
Антонина Леопольдовна вспыхнула, нервно забегала пальцами по скатерти.
Папа принес елку!
Из темного-темного вечера, из спящего под лунными снегами леса, из таинственно-разбойного шороха поземки она пришла к Марийке, заледенелая и тихая… Что знала она, о чем вспоминала, когда оттаивали и легчали ее дико и грациозно разбросанные ветви и неизъяснимый запах лапника распространялся по теплой комнате… Что знала, что вспоминала: пепельные утренние зори, стылые ветра, зажженные солнцем спины сугробов, трескотню острохвостых сорок, убегающие в чащу накрапы заячьих следов?.. О чем думала дикарка в своем плену, пока кровь еще ходила в ней, достигая растопыренных по-детски пальчиков и ушедшей в свои тайные думы макушки?
Марийке было жалко срубленной в снегах и привезенной в шумный город елки, и потому, может быть, ее радость, ее ожидание самого доброго праздника на земле были тихими и сокровенными. Она не понимала, отчего это, за нее понимала природа, — елка, умирая, зажигала в ней пятнышко жертвенного света, как бы передавала счастье жизни, с которым она переступает новый предел идущего вперед времени.
Бородатка, на которой теперь устраивались веселые катания на санках, была временно забыта… Папа поставил условие: игрушки для елки сделать самим, и Марийка с радостью приняла это условие. Константин Федосеевич приходил с завода, обедал, и они пропадали в ворохах разноцветной, золотой и серебряной бумаги, вооруженные ножницами и клеем, — мастерили игрушки. Они это делали вдвоем и держали в секрете то, что делали, и было в этом что-то от ворожбы и сказки, и Константину Федосеевичу с его лирическим, увлекающимся складом клеение игрушек доставляло не меньшее удовольствие, чем Марийке. Они наклеили длинных — из бумажных колечек — цепей, домиков с оконцами и крылечками, диковинных морских рыбок, петушков, зайчиков, попугаев. В особом секрете держалась их граничащая с выходкой проказа: они навырезали длинноногих, в балетных пачках, танцовщиц и приклеили им — со старых фотографий — лица тети Дуни, мамы, тети Поли, самой Марийки… Они понимали, что им может влететь за это, но это и была главная перчинка, разжигавшая их воображение. В хороводе «балерин» недоставало лишь Антонины Леопольдовны. Пришлось посвятить в тайную выдумку дядю Ваню, и он пришел от нее в восторг. И вот и тетя Тося — в панамочке, увенчанной пером «эспри», — она очень дорожила этой фотографией, как воспоминанием о давней счастливой молодости, — оказалась «одетой» в пышненькую пачку танцовщицы…
