Немцы бегут на него — с открытыми ртами, с мутью в глазах, опьяненные усталостью. На ногах пуды грязи. Поле превратилось в месиво. Как тесто липнет земля и тяжелит, присасывает к себе — не отдерешь сапог. Вот почему этот черноволосый так жадно дышит, почему мокрое лицо и волосы липнут к глазам…
Не бросились на него, не остановились даже. Пробежали, тяжело сопя, мимо, в осинник, в заросли. Там, за лесом, еще шел бой. Там стреляли.
Он стоял с поднятыми руками один. Ждал.
Сколько продолжалось это мучительное ожидание? Секунду-две? А может, минуты. Долгие минуты… Впереди поле. Дальше дорога — и все покрыто осенней мутью. Машины немецкие на шоссе тонут в каком-то тумане и кажутся ненастоящими, во всяком случае, нестрашными. Сзади — лесок, жидкий, серый, пахнущий прелью. Оттуда, из леска, раздался гнусавый голосок:
— Хенде хох!
Нелепый, ненужный приказ: руки его и так подняты. Выше, кажется, некуда. Но потянул еще. И снова:
— Хенде хох!
Догадался: не ему говорят. Кому-то другому. Побоялся оглянуться, — что подумает немец, еще грохнет автоматом.
Гнусавый загундосил торопливо — без ответа, сам с собой. Или полагал — его понимают. Гавкнул: «Ма-аш!» Захлюпали лужи под двумя парами сапог. Он ясно различил — под двумя парами. Одна пара тяжелая, вязнувшая в грязи, другая легкая, прыгающая. Подошли сзади. Остановились. Кто-то пошарил в его карманах, вытянул махорку, перочинный нож, пистолет. Спрятал все себе.
— Фор!
«Вот и все формальности, — подумал он с облегчением. — Прощай, лесок. Прощайте, товарищи!»
Его подтолкнули в спину: «Фор! Фор!» Шагнул на окопчик, через свежий холмик земли, на стерню.
Шли рядом. Он — чуть впереди. Второй, с тяжелыми сапогами, за локтем. Немец сзади. Дымил махоркой — по запаху было слышно, нашей махоркой, что-то злобно бормотал.
Кто с тяжелыми сапогами? Хотелось взглянуть. Не решался. Вдруг встретятся глазами — что в них: укор, обвинение или одобрение? Ведь сдались вместе. Кто же?
— Шнель! Шнель! — гнусавил немец.
Он все же глянул влево: «Рядовой! Чистые петлицы. Круглое плоское лицо, узкие прорези глаз — набухших, красноватых. Усики». Он лежал в рябине, и с ним еще четверо. Те где? Убиты или отползли к своим. Этот остался. На щеке кровь. Ранен. Все же ранен. А я? Я целехонек, не тронут.
Как же его фамилия? Как?
Сапоги совсем завязли в глине, хоть руками вытягивай.
— Шнель!
Вытянул. Пошел. Снова утонул.
— Шнель!
Автоматом его ткнули ниже спины. А может, носком сапога. Не разобрал. Обожгло все от стыда и обиды. Хотел матюкнуться на этого гнусавого немца. Но снова удар.
