Я отнес молочную смесь на кухню. Снова сел за кухонный стол. Если бы я курил — сейчас бы наступил самый лучший момент для сигареты, но бог уберег меня от этой привычки. Отвлечься я мог кофе или алкоголем. Кофе не хотелось. Я заглянул в холодильник. В дверной полочке за высоким бортиком стояла початая бутылка коньяка. Но коньяка мне тоже не хотелось.
Кухонная тишина все еще хранила сладковатый запах духов. Эта тишина словно подчеркивала присутствие этого запаха, заморозив слух отсутствием звуков. Усталость проходящего дня сперва ощутилась в моих глазах. Хотелось их закрыть, но не для того, чтобы заснуть. Они просто устали смотреть и видеть эту квартиру, этого ребенка, который меня раздражал и одновременно пугал своей немотой и неподвижностью. И я закрыл глаза и подумал: «Господи, что я здесь делаю?» И тут же, как ответ от этого самого господа, в голову пришла спокойная и размеренная мысль-пояснение: «Ты исполняешь свой долг.» «Опять?» «Да, опять. И не в последний раз. Ты теперь надолго в долгу.» «Навсегда?» «Нет, не бойся. Только пока о нем помнишь.»
И мне захотелось обо всем забыть, и чем больше я старался забыть, тем сильнее напрашивалась в зрительную память картина дождливого осеннего вечера, светлячки битого стекла на невидимом асфальте глухого двора и луч фонарика — круглый желтый глаз, с любопытством осматривающий лежащее на невидимом асфальте тело.
Я все-таки достал из холодильника коньяк, налил себе немного в чайную чашку.
Выпил, как лекарство. Без мысли о поводе или тосте.
А время дотянулось до десяти — на кухне тоже были часы, круглые настенные.
После коньяка захотелось поесть и я снова сделал себе два бутерброда.
Пока ел, слушая движения своих челюстей, забыл и о ребенке, и о Марине. В какой-то момент показалось, что ребенок в комнате заплакал и я замер, прислушиваясь. Но это не был плач. Скорее какой-то одиночный звук, да и тот мог оказаться игрой воображения. И я не пошел в комнату. Я остался на кухне, словно это было единственное место в этой квартире, где я чувствовал себя в безопасности. Я выпил еще коньяка и, счастливо забыв о ребенке, спорил сам с собой о смысле исполнения долга. Спорил долго и невнятно, да и сам спор был, должно быть, больше похож на пьяное внутреннее бормотание.
В какой-то момент, когда я был особенно глубоко погружен в свои мысли, прозвучали механические щелчки открывающегося замка. Скрипнула дверь и я вздрогнул. В кухню заглянула Марина. Лицо ее было обеспокоенным.
