Поскольку Ломакин прочно завладел газетой и, казалось, был намерен никому ее не отдавать, Семиустов ушел к себе и включил радио, хотя делал это редко. Пришедшая через несколько минут жена застала его в возбужденном состоянии.
— Там в последней статье сказано: договор подлежит ратификации… понимаешь? Без этого он недействителен! И конечно, Гитлер потянет время, но не ратифицирует… Поторопились наши радоваться!
Хорошо поставленный голос диктора зачитывал длинную и обстоятельную передовицу «Правды», разъясняющую положения договора:
— Мы стоим за мир и укрепление деловых связей между всеми странами… — И в финале: — Вражде между Германией и СССР положен конец.
Писатель протянул руку и выключил приемник.
— Воображаю, что они будут писать через несколько дней, — усмехнулся он. — Договор не ратифицирован, угрожающая международная обстановка, мобилизуются все возрасты военнообязанных из запаса. — Двумя руками ероша волосы, Семиустов сделал несколько шагов по комнате. — Договор — ловушка, и только большевиков можно было им купить. Будет война!
Елена Павловна. Вы читаете что-нибудь такое, где есть фантастика? Где жизнь не похожа на действительность?
Телкин. Это газеты?
В. Шкваркин, «Шулер»
— Это все вещи, найденные при вашей дочери. Посмотрите, пожалуйста, внимательно. Может быть, чего-то не хватает…
Женщине, сидевшей напротив Опалина, было чуть больше сорока, но выглядела она дряхлой старухой и голова у нее тряслась точь-в-точь как у старухи. Тряслась с тех самых пор, как женщину привели в морг на опознание тела девятнадцатилетней дочери, труп которой был найден на улице «с признаками насильственной смерти».
— Ах, боже мой… — повторяла она протяжно и все время на одной ноте. — Ах, боже мой…
Опалин повторил свою просьбу. Петрович, сидевший в кабинете за вторым столом, насупился и послал начальнику предостерегающий взгляд, без слов как бы говоря: свидетель находится в состоянии, близком к невменяемости. Смысл мучить несчастную женщину? Пусть выплачется, хоть немного придет в себя, тогда и вызовем для дачи показаний…
— А часы? — пролепетала несчастная мать, негнущимися пальцами перебирая предметы, выложенные Опалиным на стол. Часы лежали рядом с кошельком, но женщина их не видела. Иван молча пододвинул часы.
— Ах, боже мой… боже мой…
Часы, платок, кошелек (внутри 17 руб. 73 коп.), отдельно два гривенника, лежавшие в кармане, — вероятно, для звонков из телефона-автомата, один ключ, огрызок карандаша… Мать дотронулась до карандаша с таким трепетом, словно он до сих пор хранил тепло рук ее дочери. И заскорузлый, чего только не повидавший на своем веку Петрович не выдержал, отвел глаза.
