У нее потекли слезы, и я подумал, что никогда не видел ее плачущей.
— Может, она и с ним переспала!
Голос у нее задрожал от ярости.
— Кто с ним переспал? — переспросил я.
Она резко поднялась, принялась ходить, как лунатик, и свет лампы играл на ее волосах. Золотистый диск прямо над ее головой.
— Твоя сестра!
Я в изумлении посмотрел на нее, я спрашивал себя, понимает ли она, что говорит.
Бернар Барбей?
— Она стала нам врагом. Она их всех хотела. Она была везде, все у меня отнимала, все! Отца, ребят, постоянно… Она хотела унизить нас!
В оконном стекле за ее спиной я видел отражение матери — той, другой матери, опасной незнакомки.
— А когда мы увидели их, Франка и ее, в гостиной… Потных, непристойных, на диване… Она валялась там, голая, а он на ней! Твой отец как с ума сошел, бросился на твою сестру, стал бить ее по щекам и подрался с Франком. Никому не дано пережить такое. Я словно умерла…
Ее тонкий голос раздавался в кухне, а в окне я видел небо, его голубое пальто, накинутое на землю, серело на глазах. Мне показалось, что я ухожу сквозь стекло и погружаюсь в синеву или сливаюсь с облаком.
Где я был той ночью?
Где я был всю свою жизнь?
— Прошло три дня, и она скрылась… И не пришла назад. Чтобы наказать нас!
Мать бросила на меня растерянный взгляд, губы у нее дрожали.
А я — я словно угодил куда-то туда, где офицер в белом кителе, развернув передо мной карту местности, терпеливо объясняет, что земля совсем не такая, как я думал, и теперь я попал вот сюда — он показывает на карте, — на границу двух океанов.
Как будто на ветровом стекле машины чья-то рука прикрепила кусок фотопленки — она совсем заиндевела, — и кто-то выводит на ней пальцем имя. Или рисует сердце. Или карябает непристойности.
Я вдыхаю облако пепла, и он залепляет мне легкие.
Мать снова садится, залпом выпивает вино. Щеки ее багровеют.
— И когда нам позвонил этот полицейский… Он сказал, что нашел ее, но она не хочет, чтобы мы знали, где она! Ты представляешь, Бенжамен?
Она шумно дышит, прижимает руку к груди, закатывает глаза.
— А ты… Тебе и так было плохо. К чему что-то говорить? Чтобы сделать тебе еще больнее? Чтобы ты решил, что ты тоже для нее ничего не значишь? Что она, как всегда, думает только о себе?
Я кивнул, я вообще кивал и кивал, чтобы успокоить ее, или успокоиться самому. Но что-то стало подкатывать к горлу, что-то из прошлого, сидящего глубоко-глубоко. Или это ночь так будоражит меня? Мне хотелось коснуться до ее щеки (влепить пощечину?) или зажать ей рот и давить, давить изо всех сил, чтобы она перестала…
