Да иначе было и нельзя – если б я не заставил себя сразу, потом ни за что бы не смог… Короче говоря, я кое-как справился и поспешил назад.
А затем наступил провал… большущая дыра в памяти, если верить часам с календарем. Кажется, я пытался отремонтировать передатчик. И еще зачем-то разместил по всему кораблю лампы, чтобы из каждого иллюминатора падал свет.
Платформа так и лежала снаружи, правда, не совсем на том месте, где я ее оставил. Было вроде еще что-то странное… Не знаю… не могу вспомнить…
Может, кто-нибудь заглянет на огонек?..
Еды у меня вволю, почти на три года… Еды-то вволю, а вот воли…
Тут еще письмо для моей дорогой Изабеллы. Передайте ей, пожалуйста…
Пробежав глазами радиограмму, Джордж Трун придвинул бумагу по столу к заместителю. Артур Доггет взял ее, прочел и после некоторых раздумий кивнул.
– Ну что ж, значит, все открылось, – произнес он не без удовлетворения в голосе. – Чего бы я ни отдал, чтобы заглянуть в сегодняшние бразильские газеты. Апоплексический удар – это, пожалуй, самое мягкое сравнение. Воображаю картинку: двести миллионов бразильерос кипят от злости и требуют от правительства немедленных действий. Что теперь будет, как думаешь?
Трун пожал плечами:
– Нас это все мало касается. Даже миллион миллионов разъяренных бразильерос никак не повлияет на космическую арифметику. Придется им дожидаться нового сближения планет. А пока, надо думать, власти отдадут толпе на растерзание несколько министров и заявят, что уже намыливают веревку для преступников.
– Их счастье, что продержаться надо всего полгода, – заметил Артур. – Даже не представляю, как это они до сих пор ухитрялись хранить тайну. В общем, мы их обставили, и это самое главное. И ничего они теперь с нами не сделают.
– Верно, – кивнул Трун. – Ничего не сделают.
Оба повернули головы, будто сговорились одновременно посмотреть в окно. Там был обыкновенный венерианский день. Куда ни глянь, светящийся белый туман; из-за ветра, дувшего со скоростью двадцать миль в час, постоянно менялась видимость, но почти всегда удавалось разглядеть редкие и высокие заросли «тростника» – они начинались в сорока ярдах от купола. На ветру растения слегка пригибались и покачивались, чем-то напоминая жесткие волосы.
Изредка туман рассеивался настолько, что в двухстах ярдах показывались удивительно гибкие деревья, прозванные кем-то перьями. Они клонились в разные стороны, образуя высокие арки. По земле – и рядом с куполом, и в отдалении – стелился ковер бледных сочных усиков, венерианский эквивалент травы. А вообще-то даже самые четкие фрагменты пейзажа не вызывали душевного подъема; лишь кое-где мертвенно-бледная однотонность нарушалась розоватым мазком мясистого стебля или жиденькой прозеленью, да и их вскоре заволакивали жгуты тумана. Водяные капли сбегали по этиолированным стволам, сыпались дождем под внезапными порывами ветра, прокладывали мокрые дорожки на оконных стеклах.
