Потом, уже после войны, Вирта написал много правильных книг, получил Сталинскую премию, построил себе большую дачу и спился. Были еще какие-то скандалы по женской части. Это все его окончательно доконало. Но в моей памяти он остался человеком, который сначала застыл от опасного вопроса, уставился взглядом в пол и – не захотел, не посмел солгать.
Григорий работал бухгалтером в швейном ателье мужской гражданской и военной одежды на бульваре Райниса, 11, принадлежавшем Гутману Либесману. Хозяин, Либесман, был старый человек, начавший дело еще при царе и обретший большую популярность; его имя можно встретить даже на страницах латышской прозы, скажем, в книгах Роберта Селиса. Все генералы Латвийской армии шили у него свои мундиры, ибо когда-то, еще при царе в его же мастерской шили свою юнкерскую и первую офицерскую форму. Причем Либесман никогда не отказывал юношам из Рижской военной школы в кредите. Поэтому в случае нужды он мог взять телефонную трубку и позвонить генералу Балодису, военному министру, которого по русскому обычаю называл по имени-отчеству.
Но столь возвышенная служба не мешала моему брату быть коммунистом-подпольщиком. Благодаря ему, я тоже рано, в возрасте четырнадцати-пятнадцати лет, когда еще живы были родители, вступил в подпольную организацию. До 1938 года работал в комсомольском подполье, но это больше походило на детскую игру в тайную организацию. Мы собирались, говорили о политике, читали что-то из ленинских работ, из брошюр Сталина, притом не понимая толком ничего из того, что происходило в Советском Союзе. В этих кружках занимались, грубо говоря, болтовней. Потом, столкнувшись с советской действительностью, мы поняли, что были по- детски наивны. Но это время интеллектуально не прошло для меня бесследно. Я пытался мыслить в марксистских категориях, – теоретически в марксизме как методе исследования есть смысл. Годы подполья бесспорно повлияли и на формирование моего характера.
Я упоминал уже, что мой выбор – участие в подпольной работе – никак не был связан с семейной традицией. Отец к тому времени вообще ничего не понимал и фактически оказался вне реальной жизни. Мать однажды вечером, когда мы остались вдвоем, вдруг спросила: «Ты что, тоже ввязался в подполье?». «Да», – отвечал я. «Ну вот. То я боялась за одного сына, теперь надо бояться за двоих. Ты уверен, что это твое собственное решение, что ты не подражаешь кому-то?» – «Мне кажется, я все обдумал». – «Ну, если ты сам выбрал свой путь, иди, не смею возражать. Только учти, мальчик мой, легко не будет, и тебя ждет немало разочарований».
