— Я очень сочувствую вам, Василиса Александровна, — к счастью Одзиерский все же отступил и вернулся за свой стол. — Ужасающий, просто-таки невозможный случай! Я буду свидетельствовать в вашу пользу.
— О чем? — осторожно уточнила Василиса, которой от этого господина требовались вовсе не свидетельства.
— О поразительном обмане! Воспользоваться слабостью, женским незнанием… — он укоризненно покачал головой. — Простите за прямоту, но те лошади, что у вас, годятся исключительно на мясо. И то…
— Мясо?
— Я знаю пару барышников, которые могут заняться, но… особых денег вы не получите, хорошо если в итоге пару рублей наберется.
— Спасибо, но нет.
Александр иначе держался. И двигался тоже. И не было в нем этакой странной готовности угодить.
Хотя… быть может, просто Василису неправильно поняли? С нею такое частенько приключается.
— Их можно вылечить?
— Зачем? — вполне искренне удивился Одзиерский. — Василиса Александровна, то, что я видел… это просто крестьянские клячи. И лечение станет вам дороже, чем стоимость здоровой лошади. Если еще получится сделать ее здоровой.
Возможно, что и так.
И, наверное, другой человек, куда более рационально мыслящий, согласился бы с господином Одзиерским, признавши правоту его и доводы. Но здравомыслия Василисе никогда не хватало.
— Их можно вылечить? — повторила она вопрос, глядя в яркие голубые глаза. Отстраненно подумалось, что господин Одзиерский, наверное, имеет немалый успех у местных дам, а потому и привык держаться, пожалуй, чересчур уж вольно.
Вот и опять стол обошел.
К Василисе приблизился, протянул было руку, но она свои убрала за спину, и подумала, что не стоило идти сюда одной, что…
— Ах, вы так прелестно жалостливы! — воскликнул Одзиерский, склоняясь над Василисой. Пахло от него дорогою туалетной водой, бриллиантином и мятным полосканием для рта. Последним — особенно сильно. — И это чудесное, просто-таки чудесное свойство для женщины… женское мягкосердечие воистину готово спасти мир…
Голос его сделался низким, мурлычущим.
И сам он склонился еще ниже.
И показалось, что вот-вот он, ободренный бездействием Василисы, которое вполне можно было бы интерпретировать, как молчаливое согласие, сделает что-то воистину недопустимое.
— А знаете, я проклята, — сказала Василиса, глядя прямо в глаза.
— Простите?
— Проклята. Не слышали? Четыре моих жениха умерли. В муках, — на всякий случай добавила она, потому как просто известие о смерти на Одзиерского, похоже, не произвело впечатление. — Родовое проклятье… семейное… мужчины, которые… мне не нравятся…
