Навоз снова скрылся у себя в подъезде.
— Между прочим, подвал тоже его, — успел наябедничать Стоунз, — все заставлено барабанами, на которых он ни хуя не умеет.
Юноши у банкоматов подражают Сермяге. Рассматривая снимок, где Сермяга снят со спины, покойный Масочник произнес трехступенчатый комментарий, который я бы назвал хроматической мини-арией Масочника:
Хуй дрочит?
А почему залупы не видно?
Да он и не дрочит…
Так, притворяется.
Времени было не так много. Пять часов вечера. На остановке Стоунз рассвирепел, лицо его, и так припухшее, покраснело еще больше. Он вдруг сделался гораздо пьянее, чем казался до этого. Стоунза душило негодование. В скоплении колхозников, безразличных к тому, что перед ними Стоунз, этот маленький человек стал похож на вмиг постаревшего идола шестидесятых, очутившегося в Аду, где его имя ничего никому не говорит. Упрямый Навоз, вопреки здравому смыслу, до последней минуты ждал от Стоунза обещанного. Но что мог ему, Навозу, пообещать один из самых оригинальных людей, с которыми я все-таки успел познакомиться? Я передумал, и вместо собачьих денег, сунул ему в карман сигареты. Стоунз вспрыгнул на подножку троллейбуса. Едва закрылись двери, он тут же обернул ко мне гневное мученическое лицо. Губы его шевелились, видимо, он бранил давивших на него пассажиров. Казалось там, за сплошным стеклом, балансирует в жидкости, сердитый на чье-то коварство, одетый во взрослое, младенец…
* * *
— Может быть, сказать, чтобы Иглезиса поставили? — заботливо спросил Навоз.
— Католика? Ни за что на свете.
Акации уже покрылись листвою, но еще не цвели. Мы сидели на пеньках в кафе. Навоза здесь знали, он барабанил в этом месте, когда еще была простая школа ДОСААФ. От выпивки Навоз отказывался сам, словно чего-то опасаясь. По пути, отправив Стоунза, он зачем-то рассказал мне, что вся пепси-кола в районе армянская, фальшивая, и не советовал ее пить. Я было удивился — а где же армяне? Кроме того, фото Азнавура, как у меня на проигрывателе, я не встретил пока что ни одного. Но спросил об этом мысленно. Довольно я наговорил за последние годы, и практически все, кто меня слушает, стали только хуже. Хотя им самим, наверное, кажется, что лучше. Записывать я не успеваю, да и желания, честно говоря, особого не осталось. Это как произносить тост после выпивки. Или петь правильные слова на непонятном для окружающих языке: A parlar di rughe, a parlar di vecchie streghe…[7] чтобы услышать в конце оттянутую правду: Да они тебя и не слушают, потому что сами знают, как петь.
