Мне показалось подозрительным одно детское стихотворение — «В стране Читай Наоборот». Израиль, что ли? Вероятно Израиль. Во Франции режиссер Брессон ставит фильм о моих ровесниках «Вероятно Дьявол». Вероявол, режиссер Брессон. А тут отовсюду звучал Алик Беренсон, и как-то внезапно угас, вышел из моды. Разве что выплывет из кустов полубухая чувиха с магом и в платформах…
Вероятно Мельник. Я задумался и не заметил, что в оркестровку вошел новый юноша. Он быстро снял клетчатое полупальто, повесил на гвоздь белую шапку с козырьком и уселся где прежде сидел я, и посмотрел на меня ласково. Он был в синих брюках, широкие, но короткие они делали юношу с одной стороны клоуном, с другой точно такие же носила группа Бэй Сити Роллере. Ловко спихнув под столом одну туфлю, Мельник согнул ногу и поставил ступню в носке на скамейку.
— Давно ждете?
— Кого?
— Их.
— Не очень. Я Гарик.
— А я Юра… Мельник.
— Видимо он напиздел худруку, будто я охуенный музыкант, и вообще, охуенный человек, знаешь, как он это любит, рекламу делать, — я плюнул и пожаловался.
— Кто? Саня? Саня вас очень любит.
Я промолчал. Мельник взял гитару и запел: «Приди же милая ко мне, зачем нам ждать прихода ночи… Ай-лазат, Ай-лазат…» Редкие русые волосы, сколько ни отращивай, длинной прически не добьешься, от пения начали топорщиться. Рот у Мельника был пустой и овальный. Ресницы пушистые. Квадратная челюсть.
— Где тут уборная? — спросил я, когда он кончил петь.
— Сразу за вахтой. Вам показать?
— Спасибо. Что я, мальчик, — я нервно рассмеялся суровости собственного тона.
Вместо уборной я направился к выходу. По ступенькам шли Сермяга и худрук. «Мельник явился», — обронил я, уводя Сермягу в сторонку:
— Слушай, не подсовывай ты мне больше никаких людей, — проговорил я, краснея, — Обещаешь?
Сермяга не ответил ничего. Он засопел.
Через неделю, собственно, 7‑го ноября, Сермягу избили по жалобе слабоумного Головатенко. Мы гуляли за Днепром — у Гени Раскольникова: Стоунз, Шурыгинскас, Чуча и я. Тема отдельная, говорят, после моего ухода Шурыгинскас бросал с балкона моченые арбузы. При мне он уже целовал Стоунза, говоря «я не голубой». Мать разыскала меня, потребовала: домой. Сермяга сидел в кресле и сопел. Ебало вроде бы целое. А я, выпив немало, пер чорт-те откуда с двумя пересадками. И для чего?! Он потребовал поставить одну из самых ужасных подачек Бебла (Рабиновича) — ленту, где были записаны Масиас и Азнавур, но чудовищно тихо, едва слышно. Сермяга вслушивался и сопел. Казалось, он сопит на весь Союз.
