В университет я поступил по блату. С одной стороны, я был членом юношеской сборной города и кандидатом на юношескую доску во «взрослую» по шахматам, с другой, меня вроде бы блатовал будущий академик Г. В. Степанов, многим обязанный моей матери (его первая жена после разрыва с ним покончила с собой, и ему пытались пришить статью «Доведение до самоубийства». Поскольку все в жизни переплетено, ушел он от жены к тетке моего одноклассника Рабиновича — женщине, что мне было понятно даже тогда, совершенно очаровательной. Она учила нас со своим племянником танцевать, и я, при всей неуклюжести и амузыкальности, на удивление неплохо танцую, пока держусь на ногах). Заступничество Степанова было тогда, правда, несколько сомнительным (в отличие от студенческих лет, когда он действительно пару раз спас меня от исключения): по его словам, мое вступительное сочинение проверили доверенные люди. Непонятно только, почему они в таком случае поставили мне тройку.
Получив три пятерки на устных экзаменах, я набрал восемнадцать баллов, а проходными были девятнадцать. Но тут подключилась спорткафедра; изрядно помогло мне еще одно обстоятельство: после экзаменов, но перед собеседованием (на котором я, скорее всего, не приглянулся бы и уж наверняка не понравился) меня зверски избили, и я с сотрясением мозга угодил в больницу. На собеседование вместо меня явился представитель спорткафедры шахматист Введенский (сын поэта-обэриута и племянник знаменитого адвоката).
В результате вместо пяти «школьников» (то есть абитуриентов без трудового стажа) на немецкое отделение зачислили шесть, и я — это меня утешает — никому не перебежал дорогу. Поздняя весна и лето выдались суматошными (бурный роман с первой женой, вдобавок ко всему), 1 сентября я выписался из больницы и отправился в университет, а вечером, прибыв на Малую Садовую, узнал, что сегодня, в одиннадцать утра, на углу Невского и Владимирского открылось новое кафе — будущий «Сайгон», — и перебазировался туда немедленно. Бродский был в ссылке, а на филфаке первыми поэтами слыли Лев Васильев и Виктор Кривулин. Первого я не знал, а про второго думал, что он не хватает звезд с неба.
Превратившийся позднее в культурно-историческую легенду «Сайгон» открылся 1 сентября 1964 года. В тот же самый день, когда я первокурсником филфака пришел в ЛГУ. Лет двенадцать с тех пор я бывал в «Сайгоне» если не ежевечерне, то раз пять в неделю как минимум. В шесть вечера — на этот час забивались первые «стрелки» — и до упора. Упор, впрочем, мог означать и девять вечера, и одиннадцать, и два ночи, и три, и двенадцать утра («мы встали с нашего утра» — из моих тогдашних стихов), это уж как получится. «Понимаешь, я уже ехал к тебе, но, проходя мимо „Сайгона“, случайно встретил Топорова», — сконфуженно бормотал Евгений Вензель своей на тот момент то ли невесте, то ли жене. «Случайно встретить Топорова у „Сайгона“ — все равно, что случайно встретить проститутку у Московского вокзала», — отвечала ему безжалостная Елена Шварц.
