При всем том вскоре оказалось, что затея Стакпола в этом случае оказалась неудачна: для беглецов было бы гораздо выгоднее, если бы он, по крайней мере, в течение первого часа бегства вел отряд по прямой дороге, вместо того, чтобы терять драгоценное время, пробираясь по непроходимым чащобам. Беглецы вышли теперь из кустарников и вступили на узкую тропинку, протоптанную буйволами. Она вывела их к глубокому оврагу, и они увидали сверкавшую на солнце реку, через которую должны были переправиться.
— Вот, прекрасная леди! — воскликнул Ральф ликуя. — Вот переправа! Вода тут настолько мелка, что вы не замочите даже своих подошв. Теперь наша взяла, и мы можем осмеять краснокожих! Ку-ка-ре-ку! Ку-ка-ре-ку!
С этими словами, которые ясно и громко раздались в лесу, Ральф направился было к спуску, как вдруг ликующий крик его оборвался и заменился криком ужаса. Ружейная пуля, пущенная из кустарника в полусотне футов от отряда, просвистела у него в волосах и даже вырвала из них клок. В то же мгновение грянула еще дюжина выстрелов, и полтора десятка дикарей выскочили с громкими криками из-за кустов. Трое из них схватили поводья лошади Эдит, шестеро бросились на Роланда, и прежде чем он успел шевельнуться, его повалили и связали. Хотя и ошеломленного, Ральфа оказалось захватить труднее. Четверо индейцев бросились к нему с поднятыми ножами, радостно восклицая:
— Вот, конокрад! Вот он, Стакпол!.. Теперь-то уж мы тебя не отпустим! Зажарим на большом костре!
— Разрази меня гром, — прорычал Ральф, — так легко я не поддамся!
Он выстрелил из своей винтовки наугад, одним прыжком скрылся в ближних кустарниках, за которыми находился довольно крутой обрыв, и убежал с быстротою оленя. Вслед ему раздались выстрелы, и трое или четверо индейцев немедленно бросились преследовать его. Их крики, все удалявшиеся, перемежались с победным ликованием дикарей, оставшихся с белыми. Роланд был как бы оглушен; он видел, как индейцы попирали ногами старого окровавленного Цезаря, как стащили с лошади мертвенно-бледную, лишившуюся чувств сестру… Гнев наполнил его сердце… Он стал делать отчаянные, но напрасные усилия, чтобы освободиться от пут. Но ничего не достиг, лишь вызвал насмешки своих врагов, которые с варварским удовольствием смотрели, как он мучался. Еще крепче связали они его и прикрутили ему руки к спине ремнями из буйволовой кожи так, что он едва не взвыл от боли.
Впереди ему предстояли еще другие, более жестокие муки. Он видел, как полно ужасом бледное лицо его любимой сестры, — видел, как умоляюще она протягивала к нему руки, — видел грубую радость бессердечных дикарей, и ожидал каждую минуту, что голова ее будет раздроблена томагавком. Он даже хотел просить о пощаде и милосердии, но отчаяние отняло у него голос, и он лишился чувств, впал в полное забытье. Так пролежал он некоторое время, к счастью для себя не видя и не понимая, что происходило вокруг.
