У града Китежа | страница 21

— Обожди-ка, обожди… у меня еще есть записи. — С этими словами Дашков подошел к матице, снял небольшой берестяный коробочек, вынул из него несколько бумажек и стал их, поплевывая на пальцы, рассматривать. Подолгу вертел в руках то одну, то другую, наконец заговорил: — Постой-ка, Никанор, а ведь я тебе сорок-то целковых уплатил, а в счет-то не положил.

— Каки сорок целковых?.. Дай-ка сюда, Тимофей Никифорович, мою грамотку-то… Где это видно?

— Буде, забыл в ней заметить. Да я и без грамотки помню… А вы только все норовите обмануть Тимофея-то Никифоровича!

— Да коли ж ты давал?

— Это мое дело.

— Ты, Тимофей Никифорович, не шутишь?

— Каки шутки!

— Иван Карпыч, — обратился Макаров к шурину, ты видишь, Тимофей-то Никифорович котомку у нищего вырывает.

Шурин ничего не ответил. Макаров повернулся к аристовскому мужику:

— Петр Андреевич, тогда, буде, ты свидетель.

— Мы ваших дел не знаем, — еле слышно ответил он.

Никанор упал на колени:

— Тимофей Никифорович, видит бог, ты не давал мне сорока целковых, и он тебе моих денег не потерпит.

— Брал не бог, неча меня стращать-то. Брал Макаров. У Меня это замечено крестом.

Не помня себя, Никанор без шапки вышел от Дашкова и жаловался мужикам:

— Кошель вынул, отдать бы только… И на-кась, ограбил.

На другой день Никанор Макаров понес было на Дашкова жалобу в волостное управление. Старшина взял от него жалобную бумагу и начал его же ругать:

— Чего ты тут путаешь волостное управление?

— Так где ж теперича правду-то искать?

— Дурак ты, Никанор… Зачитался евангелием и совсем стал дурак… где у тебя свидетели? — смеялся старшина.

— Свидетели, свидетели! — смыгая носом, повторял про себя Никанор, стоя растерянно перед старшиной. «Шурин и Петр Андреевич в суд не пойдут. — думал он про себя. — И в волостном управлении, как у мирового, не сыскать правды… К кому же теперича идти?»

В пору девичьего угара Феня тайком встречалась с Григорием Дашковым. Мечтала о замужестве, смиряла себя неуемным трудом. Богатства ей ни от кого не досталось. И она не завидовала, когда одной подруге покупали платье, другой — платок, а на ней по-прежнему тлел единственный выцветший сарафан с мелкими горошинами. В нем — на беседе и на празднике. Отец круглый год работал в лесу, она заботилась о его семье. Иногда Иван Алексеевич, раздобрившись, говорил:

— Что, Фенька, будешь делать, коли на жизнь не хватат, — нас ведь четверо.

— Тятенька, отпустите меня во жнеи! Половину ряда отдам вам, а половину себе на одежу.