Молодой человек напряженно замирает на стуле и краснеет. Все взгляды обращены на него, словно это он виноват в том, что явилась незваная гостья. Отец с недовольным видом откладывает нож и вилку:
– Ты знал, что она должна прийти?
– Разумеется, нет.
– Выйди к ней и скажи, что я занят. У меня нет на нее времени.
– Конечно.
Теофиль неловко встает, кладет салфетку рядом с чашкой и направляется в прихожую.
Женевьева ждет у входной двери, обеими руками держа зонтик, с которого капает вода. Ботинки и подол платья у нее тоже мокрые; у ног на паркет уже натекла лужа.
Одной рукой Женевьева поправляет шляпку и выбившиеся пряди волос. Она нервничает – опасается, что к ней выйдет Клери-отец. С тех пор как женщины переступают порог Сальпетриер, никто уже не желает о них слышать, особенно родственники, и отец Эжени не стал исключением. Теперь, когда его дочь находится в доме умалишенных, само упоминание ее имени для него оскорбительно. В этом мире репутация главы семейства куда важнее судьбы его дочерей. Из всех Клери можно рассчитывать только на брата Эжени. «Он приходил навестить сестру. Мальчик испытывает чувство вины – это очевидно. К нему и нужно обратиться», – решила Женевьева. Именно поэтому она сюда пришла.
Накануне по дороге домой внутренние перемены, начавшие происходить в ней некоторое время назад, закончились полным переворотом сознания. Слова Шарко ошеломили Женевьеву. Трагические события, следовавшие одно за другим последние несколько дней – несчастный случай с отцом, потом с Луизой и с Терезой – расшатали нервы, и только выговора от Шарко ей не хватало, чтобы совсем потерять ориентиры. Теперь Женевьеве казалось, что она уже не властна над самой собой. Привычный мир зашатался и рухнул в одночасье, все изменилось настолько, что она стала задаваться вопросом, не пора ли отказаться от своей должности в Сальпетриер.
Пока Женевьева шла к Пантеону, в ее душе набирала силу обида. Двадцать с лишним лет она упорно трудилась, проводила в больнице бессонные ночи, знала там каждый коридор, каждый камень, лицо каждой умалишенной пациентки лучше, чем кто-либо. Лучше, чем сам Шарко. И он осмелился пренебречь ее мнением, с высоты своего пьедестала одним презрительным взмахом руки отмел просьбу той, которая им восхищалась. Не пожелал ни выслушать ее до конца, ни услышать. В этой больнице ни один мужчина не прислушивался к женщинам.
Теперь с каждым шагом Женевьева чувствовала, как внутри разгорается гнев. Она понимала, что дело не в нервах, – в ней вызрел протест, точно такой же, как тот, что в детстве побуждал ее восставать против священников и религии. Под сомнение поставили ее убеждения, суждения, саму личность; ее унизили, навязали правила поведения. Она думала, что заняла свое законное место в этой больнице, что ее слово здесь приобрело вес, но вдруг оказалось, что этот вес оценивается не по сути и справедливости, а исключительно по воле одного-единственного человека – профессора Шарко.
