– Мы здесь для того, чтобы попытаться понять и помочь, а не для развлечения.
– Весьма печально, что Сальпетриер превратился в цирк, где на арену выгоняют женщин.
– Если вы намекаете на публичные лекции доктора Шарко, это достойнейшее событие в медицине.
– А как же ваши балы? Раньше я и не догадывалась, что больницы могут служить местом светских увеселений.
– Средопостные балы идут на пользу самим пациенткам Сальпетриер – участие в таких празднествах дает им возможность почувствовать себя нормальными.
– Средопостными балами вы радуете только парижскую буржуазию.
– Мадемуазель, извольте ограничиться ответами на мои вопросы.
– Если вам нужен прямой ответ, вот он: я не вступаю в общение с духами.
Вмешивается Туретт, который сидит за столом с ее медицинской картой в руках, указывая пальцем на строчку:
– Здесь говорится, вы сами признались бабушке…
– Что мой покойный дедушка передал мне послание? Верно. Но я его ни о чем не спрашивала, а стало быть, не вступала в общение. Это случилось само собой.
Бабинский улыбается:
– Слышать послания духов – явление, не принадлежащее к разряду тех, что случаются сами собой, мадемуазель.
– Вы можете честно ответить мне, на каком основании меня здесь удерживают?
– А разве ответ не очевиден?
– Однако никого не удивляет, что некая девочка в Лурде видела Деву Марию.[5]
– Это не имеет отношения к вашему случаю.
– Почему? Почему верить в Бога можно, а в духов нельзя?
– Вера и религия – совершенно другое дело. Но видеть и слышать покойников – ненормально.
– Вы же сами прекрасно понимаете, что я не безумна. У меня никогда не было припадков, нет ни одной причины удерживать меня здесь. Ни одной!
– У нас есть основания полагать, что вы страдаете неврологическим расстройством, и…
– Я ничем не страдаю. Вы просто боитесь того, что не поддается вашему осмыслению. Делаете вид, будто заботитесь о пациентках… а вы хоть раз обратили внимание, что эти олухи в белых халатах у вас за спиной таращатся на нас так, будто мы для них – куски мяса? Вы все достойны презрения!
Женевьева чувствует, как в зале сгущается напряжение, и замечает, что Бабинский сделал знак двум интернам – те тотчас подходят и с двух сторон берут Эжени под локти. Женевьева подается вперед, но останавливается, глядя на девушку, которая только что была спокойной и сдержанной, а теперь дико верещит, отбивается и теряет последнюю надежду, по мере того как ее тащат к выходу из зала.
– Мне больно! Вы звери! Отпустите меня!
